Каменный ангел - Страница 4
После смерти матери отец так и не женился, хотя иногда поговаривал о том, чтобы найти жену. Думаю, тетушка Долли Стоунхаус втайне надеялась, что в конце концов именно она станет его избранницей. Бедняжка. Я тепло к ней относилась, хотя она никогда не скрывала, что ее любимчиком был Дэн, и мне было жаль, что она, наивная, по-своему понимала причины отцовского нежелания предложить ей руку и сердце – списывала все на свою неказистую внешность: кожа скверная, сколько ни втирай в нее лимонный сок и отвар лещины, и передние зубы торчат, как у кролика. Она так стеснялась этих своих зубов, что, когда говорила, прикрывала рот рукой, и сквозь заслон пальцев порой было не разобрать слов. Но не тетушкина внешность удерживала отца от решительного шага. Мы с Дэном и Мэттом точно знали, что он никогда бы не женился на своей экономке.
Лишь однажды я случайно увидела, как он разговаривает с женщиной наедине. Иногда я уходила на кладбище одна – почитать в тишине и отдохнуть от братьев. У меня было свое тайное место за кустом виргинской черемухи, почти у подножия холма, прямо за оградой. Мне было тогда лет двенадцать.
Они тихонько шли по дорожке чуть ниже, почти у берега, там, где мутные воды Вачаквы шумно бились о камни. Я не сразу поняла, что здесь кто-то есть, а когда их заметила, бежать было поздно. Он явно сердился.
– Ну что опять не так? В чем разница?
– Он мне нравился, – сказала она. – Я любила его.
– Любила, как же.
– Да, любила! – вскричала она. – Любила!
– А чего пришла тогда?
– Я подумала… – тонкий девичий голосок. – Я подумала, как и ты: какая теперь разница? Но все совсем по-другому.
– Так и в чем разница?
– Молодой он был.
Я ждала, что отец ее ударит, а может быть, скажет: «Вытяните руки, мисс» – как мне. Я не знала, за что, но даже сквозь листья видела по его лицу, что он готов крушить все вокруг. Он, однако, не притронулся к ней и не сказал ни слова. Повернулся и, хрустя сухими ветками, пошел к своей повозке. Затем я услышала взмах хлыста и удивленное лошадиное фырканье.
Женщина проводила его пустым, ничего не выражающим взглядом, словно уже ничего не ждала от жизни. Затем побрела в гору.
Мне не было жалко ни ее, ни его. Напротив, я их презирала: его – за то, что он с ней гулял и разговаривал, ее – да хотя бы уже за то, что она была матерью нашей безродной Лотти Дризер. И все же сейчас, вспоминая выражения на их лицах, я вряд ли смогла бы сказать, кто из них оказался тогда более жестоким.
Вскоре после того случая она умерла от чахотки. Я была уверена, что так ей и надо, хотя у меня не было причин так думать, – дети часто злятся от собственного бессилия, когда узнают тайну, но не могут проникнуть в ее смысл. Я сделала все, чтобы первой сообщить ему: бегом прибежала домой из школы, спеша провозгласить новость. Но он сделал вид, что за всю жизнь и словом с ней не перебросился. Позволил себе всего три замечания.
– Бедняга, – сказал он. – Жизнь у нее была не сахар.
Затем, словно взяв себя в руки и вспомнив, с кем он говорит:
– Ну, умерла и умерла – невелика потеря для города.
Вдруг он как будто встревожился.
– Чахотка? Постой-ка, она ведь заразная, да? Хм, чудны дела Твои, Господи.
К чему он все это говорил, я тогда не понимала, но слова запомнила надолго. Не раз думала я с тех пор: в котором из трех случаев он говорил от души?
После школы братья работали в магазине. Денег они, конечно, не получали. Но и вреда от этого не было. Тогда считалось, что молодежь должна помогать по хозяйству, и потому дети не болтались без дела, как сейчас. Мэтт, худой парень в очках, работал много и упорно, никогда не улыбаясь, но и не жалуясь. Однако руки у него росли не оттуда – то споткнется о мешок со стеклами для ламп, то смахнет с полки бутылку ванильной эссенции, и тогда ему здорово влетало от отца, который не терпел неуклюжести. Когда Мэтту стукнуло шестнадцать, он попросил у отца ружье, чтобы поехать с Жюлем Тоннэром ставить зимние капканы на Скачущей горе. Отец, естественно, ничего ему не дал: сказал, что Мэтт прострелит себе ногу, а протез ему не по карману, да и вообще, он не позволит сыну шататься по округе с полукровкой. Интересно, что чувствовал тогда Мэтт? Этого я не знала. Я вообще мало что знала о Мэтте.
Мы частенько вытаскивали из-под дощатых дорожек медные монетки – их в изрядном подпитии роняли беспечные субботние гуляки, возвращавшиеся домой из отеля «Королева Виктория», и Мэтт всегда опускал свою веревку с еловой смолой на конце, хорошенько до этого пожеванной, с серьезным и сосредоточенным видом. Пойманные монетки он никогда ни на что не тратил и никогда ими не делился, даже если смолу для этих целей мы давали ему прямо изо рта. Он складывал их в черную жестяную копилку вместе с мелкими бумажными деньгами – двадцатипятицентовыми купюрами, которые присылали тетушки из Торонто, и пятидесятицентовыми, которые отец торжественно вручал нам на Рождество. Ключ от копилки он носил на шее, словно медаль Святого Христофора или распятие. Мы с Дэном обычно поддразнивали его с безопасного расстояния:
Я никогда не видела, чтобы он доставал деньги из своей копилки. Нет, он копил не на складной ножик или еще какую-нибудь безделушку. Я слишком плохо о нем думала. Правду я узнала только много лет спустя, слишком много лет спустя, когда уже вышла замуж и переехала в дом Шипли. Тетушка Долли рассказала.
– Ты разве не знала, Агарь, на что он хотел потратить свои деньги? Я смеялась над ним, а он и в ус не дул – такой уж он был. Мэтт, видишь ли, решил отделиться от отца, или выучиться на адвоката на Востоке, или купить судно и торговать чаем, такие вот чудные мечты, как у любого мальчишки. И вот, на семнадцатом, что ли, году до него наконец дошло, что на горстке монет далеко не уедешь. Знаешь, что он тогда сделал? Пошел к старику Доэрти и купил боевого петуха – так вот глупо все сразу потратил, да еще и переплатил, поди. Он свел его с петухом Жюля Тоннэра, ну и Мэттова птица проиграла, конечно, – что он в них понимал-то? Он принес его домой – вы с Дэном, наверно, гуляли, потому что я на кухне была одна, – уселся и долго-долго на него смотрел. Ох и мерзкий был вид у того петуха – перья в крови, сам еле дышит. В общем, Мэтт свернул ему шею и похоронил. Сказать по правде, даже и не жалко было петуха. Из него и бульона не вышло бы. И для еды плох, и для боя негоден.
Дэниел был совсем другой. Палец о палец не ударит, пока его не заставишь. Он всегда отличался слабым здоровьем и очень хорошо знал, какие это дает преимущества. За завтраком он мог отодвинуть от себя тарелку с кашей, тихонько вздохнув, и тетушка Долли сразу трогала его лоб и отправляла в кровать – «сегодня никакой школы, молодой человек». Она как заведенная бегала вверх-вниз по лестнице, таская то тарелки с бульоном, то горчичники, и в результате, получив свою дозу заботы, он решал, что ему хотя совсем немного, но легче, и соглашался есть малиновое варенье и выздоравливать на диване в гостиной. С отцом такие трюки не проходили – тот говорил, что Дэну нужен только свежий воздух и физические нагрузки. Иногда он выгонял Дэна из постели и отправлял убираться на складе при магазине. Но если уж это случалось, то на следующий день, к гадалке не ходи, Дэна подкосит ветрянка или еще какая-нибудь хворь, не менее очевидная и неоспоримая. Наверное, он мог заболевать усилием воли, потому что болезни разводил в себе, как иные люди разводят редкие растения. По крайней мере, так я тогда думала.
Когда мы стали подростками, отец иногда разрешал нам устраивать вечеринки для друзей. Он просматривал списки гостей и вычеркивал неподходящих. Из моих сверстников среди приглашенных всегда была Шарлотта Тэппен – это даже не обсуждалось. Телфорду Симмонсу позволяли приходить, пусть и с натяжкой. С Генри Перлом получалось неудобно – его родители были хоть и приличные люди, но фермеры, потому у них, как решил отец, не было подходящей одежды, и наше приглашение только поставило бы их в неловкое положение. Лотти Дризер не получала приглашений на наши вечеринки, но, когда она превратилась в очаровательную куколку с солидным бюстом, Дэн однажды провел ее тайком, и отец устроил скандал. Дэн любил хорошо одеваться и на вечеринки каждый раз надевал что-то новое, предварительно вытянув деньги из тетушки Долли. Когда он не болел, это был редкостный весельчак, легко скользивший по жизни, как жучок-водомерка по воде.