Камаэль (СИ) - Страница 7

Оставляя за собой кровавые следы, я приблизился к клетке и поднял мутный взгляд на эльфийку – она протягивала мне медальон со звериной лапой.

– Что это? – сипло вопросил я, падая на колени перед девушкой и стараясь услышать хоть что-то сквозь звон и шум в ушах.

– Во имя Куарта. – шепнула эльфийка и положила мне в ладонь амулет, а сама сжалась на полу клетки, прикинувшись спящей.

Куарт. Бог диких зверей, оборотней и ликантропов, прирождённый хищник. Мы, перевёртыши-оборотни, видим в нём бога охоты и первенства, хоть он и является младшим божеством, а вот ликантропы считают его богом жажды крови, зверем и тем, ради кого стоит заживо сдирать шкуру с жертвы, а затем медленно, неторопливо поедать, не давая умереть, упиваясь предсмертным хрипом. Удивительно, что эльфийка, Светлое существо, имеет при себе амулет столь непостоянного божества, ведь её могли бы вполне за это изгнать. Быть может, поэтому она здесь?

– Спасибо, – сипло пробормотал я, надевая амулет на шею.

Прилив сил и ясность в голове мигом окутали со всех сторон. Поднявшись на ноги и пообещав помочь девушке, я чуть быстрее направился к выходу из этого места, с некоторым даже ужасом обнаружив, что на улице уже стемнело. Сколько мы пробыли здесь? Сердце бешено колотилось в груди, страх подгонял меня всё более яростно. Боль в сухожилиях медленно сменялась леденящим холодом, дышать было трудно, но магия, сила, исходящая от амулета Куарта, не переставала поддерживать меня.

Сухой майский ветер встрепал волосы, когда я вышел из здания выставочного центра. Звёзды на небе игриво мне подмигивали, подбадривали. Взгляд тут же нашёл луну, что была в фазе первой четверти. Подсчитав в уме дни, и поняв, что полнолуние будет через неделю, я невольно чертыхнулся. Если бы оно было пораньше, я мог бы бросить вызов хоть целой армии – в такие дни матушка предпочитала запереть меня в каменном подвале, поскольку тигр, не понимающий, что делает, может разорвать на куски даже вампира, не моргнув глазом. Но эти ублюдки явно заявятся как можно раньше.

За размышлениями я добрался до дома, перепугав несколько парочек своим потрёпанным видом. Хорошо же я, наверное, выглядел! Перемазанный в крови, в подранной одежде, бледный, как сама смерть – тут и самый крепкий перепугается. Упав в саду на скамью, я позволил себе прикрыть глаза – окна дома были темны, что означало то, что матушка до сих пор не пришла с работы. Амулет Куарта мягко согревал меня, разгоняя по телу тепло и выгоняя яд упырей. Заставив себя открыть глаза и опустить взгляд на ноги, я принялся рассматривать рваные раны в районе ахиллова сухожилия. Светлые нити магии соединяли ткани, разгоняя лёгкую, но на удивление приятную боль. Мне пришлось столкнуться с таким впервые. Но, к моему несчастью, далеко не в последний раз.

Когда же раны, наконец, сошлись, я услышал приближение машины. Встав со скамьи, я тихо скользнул по настенной лестнице на крышу, а оттуда – к главному входу, скрываясь за выступами, чтобы видно меня не было. Из машины с заднего сидения вылез мой брат – злой и потрёпанный. На щеке у него красовался тонкий порез из которого медленно сочилась кровь, одежда его явно перестала выглядеть столь же опрятно, как и была – кто-то явно его помял. Опустившееся на месте водителя стекло открыло мне беловолосого вампира, который что-то тихо шепнул моему брата и всучил ему маленький медальон. Кивнув друг другу, они разошлись. Блондин укатил куда-то на машине, но, насколько я мог видеть, он припарковался у гостиницы неподалёку от нас, а вот брат уверенной походкой направился к дому. Я же остался сидеть на крыше, прислушиваясь к его перемещениям. Крыша всегда была тем местом, на которое Джинджер никогда не полезет – он до жути боялся высоты, за что всегда удостаивался моего мрачного взгляда и не менее мрачного осмеяния – ещё вампир, называется!

Плотнее запахнувшись в обрывки одежды, я услышал, как окно второго этажа, явно в моей комнате, распахнулось – оттуда выходил вид на сад.

– Льюис! Я чувствую тебя! Спускайся сейчас же! – рявкнул Джинджер, но я лишь промолчал, выглядывая силуэт приближающейся матери.

Окно захлопнулось, и брат удалился в свою комнату. Я замёрз, да и одежда моя могла бы вызвать у матушки кучу вопросов, а потому, свесившись с крыши и тихо открыв окно, я скользнул на подоконник, стараясь передвигаться по-кошачьи тихо, чтобы брат ни в коем случае сейчас не кинулся ко мне. Зная, где расположены особенно скрипучие половицы, я шмыгнул к шкафу и наспех натянул на себя чёрную толстовку с капюшоном, джинсы и новые кеды, которые стояли здесь с марта месяца, купленные мной и ни разу не использованные. Смыв с лица кровь и собрав волосы в хвост, я тем же образом, каким попал в комнату, покинул её. Закрыть окно оказалось труднее, чем открыть, а потому я едва не попался брату, который вновь зашёл проверять мою комнату. Это напоминало детскую игру в прятки, но куда более масштабную. По крайней мере, теперь сердце у меня бешено стучало не от веселья и нетерпения, а от липкого страха и ужаса, подбирающихся к горлу.

На крыше мне пришлось просидеть около часа. Благо, теперь у меня было занятие – чистое звёздное небо открывало мне свои карты и познания, словно бы говорило со мной и успокаивало. Бледный растущий серп месяца медленно скользил по небу лодочкой, а вместе с ним двигались и звёзды, рассказывая историю прошлого о великих воинах и похождениях, о горестях и радостях. Вслушиваясь в шёпот ветра, я едва не уснул, но отдалённый стук каблучков по улице меня разбудил. Рывком сев на крыше, я всмотрелся в густую полутьму улицы, разгоняемую тусклым, желтоватым светом фонарей. Матушка, на плечи которой был накинут сливочного цвета весенний плащик, шла в сторону дома по дугообразной улице, придерживая на плече светлую сумку. Вот оно!

Не рассчитав силы, я оттолкнулся от крыши и крайне болезненно приземлился на всё ещё слабые ноги. Но что значат ноги, когда на кону жизнь любимой матери? Дав низкий старт, скрываясь в тени деревьев нашего маленького сада, я вскоре перемахнул через ограду и направился навстречу матушке, которая что-то сосредоточенно набирала в телефоне, что дало мне возможность незаметно к ней подойти и обнять за талию:

– Что такая прекрасная девушка делает одна посреди тёмных улиц?

Матушка вздрогнула, подняла на меня взгляд. Через несколько секунд полного недоумения, она тихо рассмеялась и ущипнула меня за нос:

– Маленький сердцеед. Почему ТЫ так поздно на улице?

– Волновался за тебя и решил встретить. – не соврав ни на йоту, улыбнулся я, забирая у матушки сумку и давая ей облокотиться на мою руку. – Слышал, сегодня какая-то гадость в паре кварталах от нас творилась.

– Ах, выставка существ. – тяжело вздохнула матушка и опустила голову, чуть покачав ею. – Люди потеряли всякий стыд. Льюис, пообещай мне, что никогда туда не пойдёшь? Там слишком много работорговцев.

Такое отчаяние отразилось в голосе матушки, что я тут же захлопнул рот и отказался от идеи рассказывать ей о поступке Джинджера – слишком расстроенной она выглядела. Пытаясь найти верёвку, которую можно было бы кинуть, чтобы вытащить матушку из этой пучины, я улыбнулся ей:

– Ты сыграешь мне на пианино, мамуль? Ты давно не музицировала.

Удивлённый взгляд пронзительно-голубых глаз изучил моё лицо, словно стараясь вытащить всё то, что я так старательно прятал от неё, но затем ясная улыбка взыграла на её тонких губах:

– Конечно сыграю, малыш.

Когда мы вошли в дом, по лестнице как раз спускался злой, как чёрт Джинджер. Пока матушка снимала обувь, я показал брату коготь и провёл им возле своего горла, всем своим видом давая понять, что с ним случится, если он посмеет сотворить какую-нибудь глупость. На что в ответ он мне показал, что внимательно следит за нами двумя и, вяло поприветствовав матушку, скрылся на кухне, откуда вскоре вышел со стаканом крови. Я помог матушке разобрать сумку, в которой она принесла много различных вкусных вещей. Например, огурцы, от которых я всегда был в восторге, чем всегда удивлял мою семью. По их скромным предположениям я должен был любить сырое мясо или ещё живых маленьких девочек, слегка подкопчённых на открытом огне. Но нет. Я любил огурцы! Впрочем, от кусочка вкусно приготовленного матушкой мяса я никогда не отказывался. Не дурак же я, в конце концов?