Калевала - Страница 36

Прошло немного времени, и услышала Лоухи, хлопочущая о свадьбе, великий шум и конский топот с морского берега. Поспешив к околице, увидела она на побережье множество саней и всадников и всполошилась, решив, будто идут на Похьолу войной недруги. Но только подкатилась толпа ближе, как разглядела старуха Лоухи, что не войско идет на Сариолу, а множество разряженных гостей во главе с зятем ее Ильмариненом спешит в Похьолу на веселый пир.

Как буря, валящая деревья, как бушующий морской прибой, приближались гости. Но легко было в толпе мужей узнать жениха — заметен он был, словно черемуха в лесу, словно месяц в звездном небе, — черный конь его был, как жадный волк, как ворон на добыче, на дуге его саней щебетали семь птиц, семь золотых колокольчиков, а сами сани были скованы великим кузнецом из стали, красной меди, серебра и олова.

Подъехал зять ко двору хозяйки Похьолы, и велела та своим слугам освободить коня Ильмаринена от оглоблей и дуги, избавить от шлеи, покрытой светлым оловом, ремней и хомута, напоить вороного водой из родника, что бежал меж золотых корней сосен и корней тенистой ели, отвести в станок за резную загородку, насыпать в ясли овса, отборного ячменя, яровой пшеницы и ржи, а после почистить дивного жеребца моржовой щеткой, расчесать ему гребнем хвост и покрыть златотканой попоной. Поднялся Ильмаринен с пестрых саней, и повела его Лоухи к самым большим во всей Сариоле палатам, где решила править свадьбу, — закричит петух на крыше тех покоев, а внизу не слышно, залает в глубине щенок, а у дверей — тишина. Подойдя к крыльцу, увидела хозяйка Похьолы, что шире ее зять всех гостей в плечах и выше на голову, — тогда велела она слугам, сняв двери, раздвинуть косяки, чтобы не сломал их Ильмаринен плечами, поднять притолоку, чтобы не цеплял он ее шапкой, и опустить порог, чтобы не надломил он каблук на сафьяновых сапогах.

Вошел кователь в покои, а там убранство, какого не видывали: столбы под потолок из свилеватой яблони, на печке из морских камней — изразцы с лилиями, на стены пошла береза Карьялы, пол — из немецких дощечек, на нем шелковый ковер, а стол весь сияет золотой посудой.

— Пошли здоровья, Укко, всем в это славное жилище, пошли благоденствие под эту дивную кровлю! — сказал от сердца Ильмаринен.

— Будь и ты здоров, — ответила хозяйка Похьолы, — явившись в нашу убогую избушку, в наше сосновое гнездышко!

Тут велела старуха Лоухи служанке, наймычке из деревни, принести зажженную бересту, чтобы смогла она посмотреть, какого цвета глаза у зятя: синие, карие или светлые, как лен? Принесла служанка огня, но трещала и коптила береста, застила глаза черным дымом, и тогда велела Лоухи дать ей огня на восковой свече. Принесла работница белую восковую свечу, и осветила хозяйка Похьолы очи Ильмаринена.

— Знаю я теперь, каковы твои глаза, — сказала старуха Лоухи, — светлы они, как морская пена, глубоки, как жилище подводных трав, ясны, словно утренний цветок! Эй, слуги! Ведите дорогого моего зятя на высокое сиденье, на почетное место молодых!

Усадила хозяйка Похьолы всех гостей за столы и принялась потчевать их мясом, пирогами, колбасой, семгой и жареной свининой, а прежде прочих — Ильмаринена. И так много было яств, и так полна была посуда, что прогибались столы и едва не валились угощения через край. Не забыла Лоухи и про спелое пиво — велела слугам налить его гостям в кубки, чтобы гуляла на губах пена и стекал с бород хмель, а прежде всех приказала услужить зятю.

Заиграло пиво в кружках, потекла по усам молодая брага, и тогда сказал старый Вяйнемёйнен, хранитель напевов и знаток заклинаний:

— Доблестный ты напиток, пиво, только не пьют тебя в молчании! Дай мужам охоту к песне, наполни уста славными напевами!

Но молчали за столом гости — и удивился этому хозяин Похьолы, а старуха Лоухи сказала:

— Что-то поувяли здесь песни и притупились языки — может, дурное я сварила пиво, что не хвалят певцы веселый напиток? Кто ж начнет? Кто похвалится напевом на славном пиру в Сариоле? Ведь не пискнет скамейка, если не сядут на нее люди, не заскрипит пол, если никто на него не ступит, не загудит труба в печи, если не запалит хозяин очаг.

И тогда сказал ребенок, что сидел на печной скамье и играл с куклой:

— Мал я и юн годами, но готов спеть, раз примолкли сильные мужи и некому прославить этот праздник!

Но дряхлый старик, лежавший на печи, остановил малютку:

— Не дело юных петь песни — лопотать пустое! И в песнях девиц нет смысла! Пусть споет муж, чье место на скамье, средь пира!

Услышал это Вяйнемёйнен, но, не желая в гостях опережать певцов Похьолы, спросил хозяев:

— Есть ли кто в здешней земле, кто бы день наш сделал веселым и прославил праздник песней?

— Был я славным певцом в Сариоле, — сказал с печи старик, — не было здесь заклинателя сильнее: как реки, текли мои напевы, как лыжи, скользили мои песни, а теперь надорван мой голос, — как грабли, он нынче меж пнями, как сани на песке, как лодка на отмели.

— Что ж, — сказал Вяйнемёйнен, — тогда я спою свои песни, раз нет здесь певца, с кем мог бы я взяться за руки!

Запел Вяйнемёйнен радостные песни, а в них — смех женщинам, веселье мужам и мудрая наука тем, кто слышит. Дивные дела творил он своими рунами — темный лес становился пшеничным полем, горы делались пирогами, валуны становились яйцами. Было у Вяйнемёйнена песен больше, чем у скал каменьев, больше, чем цветов на летней поляне, — никакого пира на них не хватит. Оборвав песню, так сказал вещий старец:

— Не я песней море обратил в мед, не я из песка сделал горох, а из морских камней — соль! Укко дал мне эти силы! Сделай же так, владыка, чтобы все здесь жили сладко, чтобы текло рекою пиво, чтобы не иссякали песни, пока живы в доме люди, чтобы все нашли удачу: хозяева — в амбаре, сыновья — в тенетах, дочки — за станком, и пусть никто не пожалеет, что пришел на этот пир в далекую Похьолу.