Как живете, дети? - Страница 19

Раньше, много лет тому назад, я боялся инспекторов: а вдруг сделаю не так, как положено! Тогда у меня с инспекторами не возникало никаких недоразумений. А почему они должны были возникать, когда я сам себе был инспектором, инспектор сидел во мне самом. Делал все так, как велела мне методика, всем известная, всеми принятая, как велели инструкции и приказы. Но все же боялся внезапно приходящих в школу инспекторов, а они обычно приходят внезапно (почему, чтобы застать учителей врасплох?): вдруг нарушаю инструкции, сам этого не зная, или же делаю не так, как хотелось бы проверяющим? Однако все обходилось. Мне всегда делали общие замечания, которые ничуть не умаляли качества моей педагогической деятельности. Замечания эти сводились, к примеру, к следующему: «Советуем побольше применять наглядности и технических средств», «Не нарушайте соотношения времени между опросом и объяснением», «Делайте упор на активные методы обучения», «Обязательно ставьте на каждом уроке отметки трем-четырем ученикам» и т. д. и т. п. Все эти замечания и пожелания я принимал безоговорочно, с благодарностью, серьезно. И мои уроки начинали изобиловать диафильмами, кинофильмами, картинками. Было неважно, насколько они были необходимы в тот момент или нужны ли были вообще. По опыту усвоил, что ни один инспектор из-за этого не придерется. На моих уроках цвели отметки, я не скупился на них — ставил кому что полагалось, объективно, придерживаясь инструкций. Заботился и об «активных» методах: на каждом уроке задавал детям возможно большее количество «Почему?», «Объясни!», «Докажи!». В общем, каждое инспектирование оставляло мне строгий наказ — так держать, не выходить из рамок, и я в своей работе стал воплощением живой инструкции и методических предначертаний.

А дети?

Ну что дети! Кто их спрашивал?

Они учились, слушались, подчинялись. И я считался в школе хорошим учителем, даже творческим, так как вместо уже принятой дидактической картинки додумывался применить другую; упражнения, задачи, примеры из учебников умудрялся превращать в раздаточные материалы, искусно группировал большой информационный материал вокруг одного стихотворения.

Мне кажется, тогда главным для меня было не то, как развиваются, чему научаются дети, а то, как красиво, эффектно, с неожиданными, пусть алогичными, связками я компоную вокруг учебного материала сведения, которые считаются необходимыми.

Все это мои коллеги замечали легко, все это было им понятно. И, если я записывал на доске задания и упражнения, выходящие за рамки методических предписаний, их никто не принимал как проявление моего педагогического творчества, потому что они были записаны на доске. Но вот те же самые задания я вносил в класс в форме плакатов, тогда дело менялось и начинался спор; нужны ли такие задания, непохожие на обычные? Но такое сомнительное творчество я проявлял редко.

Боялся, что ко мне на урок внезапно придет инспектор.

Но инспекторов боюсь я и сейчас.

Боялся тогда по той простой причине, по какой боялся всего Беликов — этот человек в футляре: «Как бы чего не вышло».

Боюсь теперь по той сложной причине, чтобы не была нарушена моя с детьми радостная жизнь.

Многие творческие учителя находят способ избавления от недоразумений с инспекторами. Пришел недавно к одной моей коллеге инспектор. Она провела не такой урок, который мог бы насторожить его, а совсем-совсем обычный, показала ему тетради своих учеников. Все было в порядке. Инспектор счел нужным дать лишь общие замечания и ушел. А потом моя коллега принесла на методический совет — знаете что? — две тетради планов уроков — в одной были записаны те планы, которые она обычно осуществляет на своих уроках, в другой же — планы на всякий случай. Придет инспектор — она покажет ему эту тетрадь, проведет не вызывающий разногласий урок. Уйдет инспектор — и педагог опять расправляет крылья своего творчества. Она показала нам не только это, но и тетради по письму — две стопки тетрадей! В одной — в тетрадях в две линии — записаны по одному-два предложения, в другой же — в тетрадях в одну линию — дети пишут о своих впечатлениях, сочиняют рассказы, стихи. «Пять минут отвожу работе в этих тетрадях — для инспектора, на всякий случай, а все остальное время, дети заняты своим творчеством в других тетрадях!» — пояснила она. «А дети знают о вашей такой двойной игре?» — спросили учителя. «Нет, — ответила она, — надо же беречь честь инспектора!»

Что это? Педагогическое очковтирательство? «Подпольное» педагогическое творчество? Кому это нужно?! И вообще, зачем педагогам бояться инспектора (ну не каждого, конечно) из-за того, что, любя свою профессию, делают что-то не так, а совершенно по-другому, может быть, даже во много раз лучше? Правда, тут могут возникнуть сложности для инспектора: надо разобраться в сущности новаторского почина, достойно его оценить. Но это же нелегкое дело. Легче всего сказать педагогу недвусмысленное: «Бросьте в сторону свои педагогические шутки и делайте как вам велят!»

Если педагог из пугливых, то он, конечно, навсегда перестанет думать о возвышенных целях, займется мелкими ремонтными делами по починке изношенного метода обучения.

Если он хитрый, то будет вести двойную игру — пустит инспектору пыль в глаза, а сам будет работать в свое удовольствие на радость детям.

А если он подобен мне?

Я не хочу вести двойную игру, а отказаться от своих убеждений о возможностях гуманного подхода к детям не могу! А такой инспектор, который сегодня сидел у меня на четырех уроках, проверял тетради, на все хмурился, а теперь сидит у меня в кабинете, нежно поглаживая свой живот, и ругает мальчика, который, оказывается, не умеет ходить спокойно и почтительно обходить важного человека, и готовится предъявить мне серьезные обвинения в нарушении традиционных педагогических предписаний, — вот такой инспектор может серьезно испортить мне жизнь, ибо без детей у меня другой жизни не будет, она не будет у меня и без такой жизни, какой живем мы все — я и мои дети.

А такому инспектору ничего не стоит взять и написать прямо на имя министра, какие серьезные «нарушения» обнаружил он в моей работе, какие педагогические оплошности! Что же министру остается делать? Послать комиссию! И хотя в нее будут входить люди, которые поверят в мою работу, найдут в ней что-то полезное, интересное, попытаются поддержать меня, но голос их заглохнет в повелительных голосах других.

А дальше?

Созовет министр коллегию обсуждать мой вопрос. И скажут мне на этой коллегии, что я не следую программам. Спешу куда-то — зачем? Нарушаю установленные методические требования — зачем? Применяю непонятные способы обучения, похожие на игру, — зачем? Обучаю без отметок — зачем? Я буду стоять на коллегии подавленный. Как мне ответить на эти вопросы? Ведь тут надо все обсудить в спокойной обстановке, с привлечением фактов. Это потребует времени. А на коллегии разве место для таких обсуждений? И скажет мне тогда министр: «Вот что, товарищ Амонашвили, может быть, будет лучше, если Вы оставите школу или же займетесь делом серьезно!» И вынесет постановление о пресечении моих поисков, поисков моих коллег и соратников.

Вот что может сделать такой инспектор, и потому я боюсь его.

Но зачем я должен бояться? Затем, что нарушаю некоторые традиционные устои, которые мешают мне вести своих детей дальше, предоставить им радость школьной жизни? Затем, что хочу осмыслить педагогику с точки зрения гуманного подхода к личности ребенка?

Нет, мне не за что бояться такого инспектора, который за весь день ни разу не улыбнулся детям и который сидит сейчас передо мной и перечисляет пункт за пунктом мои погрешности: новая система письма? Зачем?! Обучать детей без отметок? Зачем?! Игровые приемы на уроке? Зачем?! Там еще Вы предложили детям выбрать одно из двух стихотворений для заучивания! Зачем?! Вы еще допускали ошибки, и дети Вас поправляли! Разве это допустимо?!

Он не хочет слушать меня, мои объяснения для него — как горох об стенку.