Как несколько дней - Страница 72

Запахи, испарявшиеся из шатра Якова, не считались с направлением ветра и всегда врывались в наше окно. Но на маму они не производили ни малейшего впечатления, она никогда не останавливалась поглядеть на шатер и не прислушивалась к доносившейся оттуда музыке. Больше того — она ни на йоту не изменила свой обычный маршрут и проходила мимо Шейнфельдова двора своим ровным шагом — сначала ее проносящийся профиль и развевающееся платье, потом броня спины и холод глухого уха.

«Юдит нашего Рабиновича» доила коров Рабиновича, стирала одежду Рабиновича, варила еду для Рабиновича и получала плату от Рабиновича. Раз в неделю она встречалась с Глоберманом и пила с ним из общей бутылки, и дважды в неделю я ходил с ней на прогулки, вместе с ее коровой Рахелью, которая стала уже таким старым теленком, что ей нужно было показывать дорогу домой, потому что временами она ее забывала.

Бывший коровник уже превратился в маленький симпатичный домик, по стенам которого, как по щекам, вились разноцветные бакенбарды бугенвиллий, и ласточки тоскливо заглядывали в его окна, и слабый запах молока поднимался из трещин в штукатурке. Юдит растила там своего сына и ни на кого не обращала внимания.

Якова это ее поведение наполняло вполне понятным ужасом, но Ненаше нисколько не интересовался ни самой Юдит, ни ее поведением. Он действовал по правилам, которых не могла превозмочь ни одна женщина в мире, шел постепенным и продуманным путем, которого не мог нарушить никакой Случай и не могло изменить никакое Время.

Во время первого перемирия эта пара отправилась в Хайфу, в магазин свадебных нарядов, как будто затем, чтобы купить платье для невесты, и пока Яков щупал ткани, Ненаше внимательно рассматривал работавших там женщин, которые кроили и шили все эти наряды.

— Он шьет платье для меня, — сказал он им, всем телом прижимаясь к смущенному Якову.

Женщины рассмеялись, и тогда Ненаше запел пронзительным голосом деревенской воспитательницы:

Кто не знает, кто не знает,

Как работает портной.

Нитку в ушко продевает,

Ручку быстро он вращает,

Так работает портной!

Женщины захлопали в ладоши, еще раз пропели куплет вместе с ним и так развеселились, что, ничего не заподозрив, позволили ему остаться в мастерской и сколько угодно наблюдать за их работой. Ночью он вернулся в деревню, уже полностью овладев искусством снимать мерку, кроить ткань и заделывать швы.

— Теперь мы начнем шить платье для свадьбы, и на следующий год все будет готово, — сказал он.

— Разве для этого не нужно снять мерку с невесты? — озадаченно спросил Яков.

— Хватит тебе болтать про эту невесту! — сказал Ненаше с неожиданной грубостью. — При чем тут невеста? Незачем ее видеть, и незачем с ней танцевать, и незачем ее измерять!

Он расстелил по полу большие, шумно шелестевшие листы бумаги.

— Ты просто опиши мне словами, как она выглядит, — приказал он.

Яков описывал, как мог, а итальянец ползал по листам, вычерчивая карандашом контуры платья и орудуя ножницами. Потом он разостлал свои вырезки на полу.

Весь этот процесс, который в моем пересказе занимает всего несколько строк и столько же секунд, в жизни растянулся на многие месяцы. Началом его стала покупка ткани, продолжением было планирование, обдумывание, вычерчивание и кройка, а по ходу дела шли дожди, созревали плоды, прирастала и убывала луна и птицы кочевали с континента на континент, и под конец Яков вымыл ноги, вытер их чистой тряпкой, наступил на белую бумагу, чтобы показать Ненаше, что на них уже нет никакой грязи, и прошелся по гладкой ткани.

Его пальцы и пятки горели так, что он не мог бы с уверенностью сказать, горят они от жара или от холода. Он наложил выкройки на ткань и стал вырезать по ним части будущего платья. Губы раздвинуты, язык высунут, воздух встал колом в клетке ребер, одни только пальцы движутся.

Закончив работу, он почувствовал огромную усталость и рухнул на кровать. А через несколько дней Ненаше пошел к Ализе Папиш и попросил на время ее «Зингер».

— Дай ему, дай ему эту свою машинку! — сказал Деревенский Папиш жене. — Пожалей убогих.

Ненаше вернулся, таща на плече тяжелую швейную машину, и несколько следующих дней они занимались тем, что он соединял в одно целое все части свадебного платья, а Яков непрерывно рассказывал ему о Юдит.

Платье начало обретать форму — чистое, белоснежное, пустое.

— Ну, ты наконец чувствуешь? Ты чувствуешь? — спрашивал Ненаше, и Яков действительно всем сердцем и душой чувствовал томление ткани по коже, и платья — по телу, и то тоскливое желание пустой формы вобрать в себя и стать заполненной, которое он раньше считал присущим лишь ему одному.

А когда итальянец кончил первую наметку, улыбнулся и позволил Якову примерить то, что получилось, Яков ощутил, что кожа его горит, хотя ткань холодна, и из его груди сам собой вырвался крик восторга и боли. Но Ненаше разрешил ему побыть в свадебном платье лишь пару минут, потом забрал у него наряд, снова положил на швейную машину, и они, уже вместе, принялись заканчивать шитье.

Глобермана, единственного, кто понимал, к чему все идет, чрезвычайно забавляла и занимала эта история, и он снабдил Якова «важными адресами» поставщиков продовольствия. Сойхер, который во время войны поставил свой пикап, хитроумие и связи «на службу национальному делу», теперь, во времена недостач и трудностей, вернулся к своим обычным повадкам. Он сколотил целое состояние на контрабанде мяса и продаже его в рестораны, в задних комнатах которых кормились высокие государственные чины, и по ходу дела сумел завести связи с нужными людьми, у которых всегда можно было купить любые продукты, в том числе и для свадьбы. Он обещал Якову большую скидку и даже одолжил ему столовую посуду — дрезденский и пражский фарфор немецких тамплиеров, — тем самым подтвердив правильность подозрений о легендарном мародерстве, которое он когда-то учинил в домах немецких колонистов после их выселения.

— Я помогаю тебе против собственных интересов, — с улыбкой повторял он, — но в моем возрасте любопытство порой уже сильнее любовных желаний.

Тем временем все в деревне стали замечать, что Яков давно уже не показывается на люди, не беспокоит больше Юдит, не стоит под забором Рабиновича, не подстерегает на ее обычных путях и не обклеивает деревья и стены своими желтыми бумажками. И он действительно исчез из виду, потому что заперся у себя в доме и во дворе и целыми днями занимался теперь подготовкой, тренировкой и сдачей экзаменов.

Весь день он варил, и шил, и танцевал, удобрял, и сеял, и поливал, и сажал, а в полночь падал замертво в постель и лежал то ли во сне, то ли наяву, не то затверживая вслух, не то уплывая в молчаливых снах, то широко открывая, то плотно закрывая глаза, идя бустрофедоном по бесконечной борозде, туда и назад, туда и назад, шепотом уставшего быка повторяя: юдит-юдит-юдит-юдит-юдит-юдит-юдит-юдит-тидю-тидю-тидю-тидю-тидю-тидю-тидю-юдит-юдит-юдит-юдит-юдит-тидю-тидю-тидю-тидю-тидю-юдит-юдит…

Заманчивые запахи наплывали из кухонных шкафчиков, позванивали на полках тонкие бокалы, багровые солнца медных сковородок угасали на стене в нескончаемых закатах.

Несчетное множество тесных и крохотных шовчиков было прошито, прежде чем платье было завершено и повисло, пустое, в ожидании желанного тела, которое придет, усладится, наденет его и заполнит.

Потом Ненаше отгладил ткань, сложил платье и уложил его в длинную белую картонную коробку.

— Теперь все готово, — поставил он коробку в шкаф. — Остается только ждать знака.

17

Как и все ждущие знака люди, спрашивал Яков себя самого и Ненаше, каким он будет, этот знак.

Будет ли это крик стрижа в ту пору, когда стрижи не имеют привычки кричать? А может, крик стрижа именно в обычное для них время? А может быть, провозвестником будет ворон? Или персик, что созреет зимой? А может, солнце не закатится вечером? А может, взойдет, как обычно, утром? А может, сигналом будет яблочный лист? Желтый лист, который упадет осенью с какого-нибудь дерева в саду, подобно тысяче своих собратьев?