Как найти своего мужчину - Страница 2
И Лариса с Настей почему-то одновременно посмотрели ей вслед, потом – друг на друга.
– Знаешь, Насть, я только сейчас поняла – как это про Машку. Она у нас действительно – осень. «Осенний поцелуй после жаркого лета…»
Она пропела начало этой фразы и остановилась, как-то погрустнев. Настя тоже с какой-то грустью посмотрела на Ларису, и та, как-то мягко, не по-Ларискиному усмехнулась, и сказала:
– Это надо же, какое жаркое лето было у нее тогда. Сколько страсти было, сколько слез она выплакала – даже не подумаешь сейчас, что это была Машка. Как она паразита этого любила…
Лариска умолкла, как будто погрузилась куда-то в свою грусть, и потом вскинула голову и сказала Насте каким-то горячим шепотом:
– А помнишь, как она примчалась ночью, когда ты у меня была в гостях, и какое у нее лицо было, когда она говорила о нем…
Настя не ответила. Не ответила именно потому, что очень хорошо помнила и ту ночь, когда Машка прибежала к ним, испугав их ночным звонком, который так пронзительно и яростно звенел, пока они не открыли дверь, и какой она была – сама не своя, и лицо – бледное и какое-то потемневшее одновременно, как будто она постарела в одну секунду и устала, смертельно устала от жизни. И она тогда сказала именно эти слова:
– Все, не могу. Устала. И не хочу…
И это ее «не хочу» звучало так непривычно, потому что они с подругами столько раз говорили ей: «Да брось ты его! Да уйди ты от него! Да не нужен он тебе. Да не любит он тебя!» – и всегда слышали одно – как заведенное: «Я хочу с ним быть. Хочу. Я хочу…».
Той ночью, когда она, в пальто, надетом прямо на легкий халатик, вся с этим незнакомым уставшим лицом, стояла в прихожей Ларискиной квартиры, – они не сразу догадались ввести ее в комнату, так несколько минут и стояли, смотрели на нее – какую-то новую и такую старую, уставшую и несчастную Машку. А потом – стали плакать все втроем. И плакали они сначала сдерживаясь, жалея Машку, а потом, отпустили себя и заревели уже навзрыд, и непонятно уже было, о ком эти слезы – о Машке ли, уставшей от своей несчастной безответной любви, – или каждая плакала о себе, о своих несбывшихся надеждах, о своей несбывшейся любви, о всех женщинах этого мира, которые так же как они были несчастливы просто потому, что их не полюбили так, как они мечтали…
Маша зашла в комнату, в руках ее были две салатницы, в которых что-то красивое и вкусное просто манило к себе.
– Машк, ну ты – мастерица, – сказала Настя, как бы стряхивая с себя то, давнее воспоминание и возвращаясь сюда, в сегодняшний день, к сегодняшней Машке и к себе самой. – И как ты только все успеваешь. Я бы одна – ни в жизнь столько бы ни приготовила.
– А мне – легко, – засмеялась Маша. – Я это дело очень люблю – всех кормить, мне бы – большую семью, чтобы семеро по лавкам сидело, а я всех кормила да холила. Да только не получилось у меня – семеро по лавкам…
Маша сказала это спокойно, но Настю кольнула эта фраза. Кольнула из-за того, что она только что вспомнила. Он него, от ее Сашеньки, Маша готова была рожать не только семь, все десять. Она за ним как собачка готова была бежать, она жизнь свою готова была отдать за него – только ничего этого не было ему нужно. Он себе спокойно жил со своей женой, иногда пользуясь Машкой как пансионатом или санаторием со всеми удобствами. А Машка – добрая, терпимая Машка – все понимала и все прощала, и была рада быть с ним и быть для него всем – только никем она не была ему нужна…
«И как она только Пашку умудрилась с ним завести», – зло подумала Настя о ее Сашеньке, и ныне здравствующем Александре Петровиче. Он, небось, если бы сразу узнал, что она беременна, – силой бы ее на аборт послал.
Настя остановилась, чувствуя, что сейчас опять заведется. Так бывало каждый раз, когда она вспоминала о Машкином прошлом, и, хоть и редко это бывало, все равно каждый раз приходила она в какое-то возмущение от того, как страдала Машка, и как он, этот сытый мужик, просто пользовался ею, ничего не давая взамен.
– Нет, ну сына все-таки он ей дал, – подумала она. И сама себе ответила: – Да не дал он, она сама взяла, – он сроду ей ничего не давал. Он мог только брать. И разрушать…
И она опять вспомнила Машкино лицо в ту ночь, и то – какая она была потом, первые месяцы, когда уже была одна, без него, и была она вся как умершая, почерневшая, и только жизнь в ней ее будущего сына и спасла ее тогда от чего-то страшного, чего боялись подруги.
Настя посмотрела на Машу, которая, стоя у стола, просто осматривала все его красивое наполнение, и лицо у нее было сейчас такое другое – довольное и спокойное, хорошее было у Машки лицо, и человек она была – хороший, пожалуй, самый лучший из всех ее подруг. И Настя подумала – ну вот и славно, что у нее все так. Что живет она с Петенькой, и Петенька ее уважает и ценит. И живут они спокойно, хватило Машке с лихвой той дикой страсти и несчастной любви. И Настя довольно вздохнула, хотя особой радости нет в Машкиной жизни, и Пашка, Машин сын, иногда бунтует и хамит Петру Андреевичу, как он официально, не впуская в свою жизнь, его называет. Но это лучше, чем было.
Хотя, кто знает, что лучше – опять подумала Настя. Тогда Машка – любила. Тогда Машка жила. А сейчас? Варенье варит. Готовит салаты и торты. Белье крахмалит. На работу исправно ходит. Тетради проверяет. И это – жизнь?..
– Так, девчонки, все на кухню, – скомандовала Машка, прервав какие-то нерадостные Настины мысли. – Нужно еще кучу всего нарезать. Там такой фронт работ – мне одной не справиться…
Фронт работ был действительно большой. Этому способствовала широкая натура Лариски. Всегда она на их сборища приносила кучу всякой вкуснятины, делала она это щедро, откупаясь таким образом от необходимости самой стоять у плиты и что-то готовить. Вся Лариска была в этом – она просто заходила в какой-нибудь хороший магазин и кидала в корзинку артишоки и банку с икрой, какую-нибудь безумно дорогую ветчину, или экзотический рулет из нескольких сортов мяса.
Лариска была широкой натурой, широкой и какой-то необузданной.
Настя не раз думала, что просто не попала Лариска в руки к настоящему и сильному мужику, который бы ее приструнил, приструнил так, что она забыла бы обо всем своем феминизме, прямолинейности, бурности. И стала бы она – как Машка – нежная и мягкая. И начала бы готовить борщи и печь пирожки. И была бы счастлива тем простым женским счастьем, о котором и мечтает каждая женщина.
– Что-то Люська запаздывает, – сказала Лариса, и, встретившись глазами с Настей, они улыбнулись друг другу, понимая, о чем подумала каждая.
– Как бы они там не переругались за два часа до Нового года, – озвучила свои мысли Лариска, и сказала она это спокойно, не волнуясь на самом деле о том – переругаются они или нет. Потому что ругалась Люська с мужем постоянно, бурно, с каким-то итальянским темпераментом, и не раз Лариска подкалывала ее:
– Твоя мамаша, Люськ, тебя точно с каким-то итальянцем заделала, врет она, что дядя Вася – твой папа. Мать у тебя – само спокойствие, отец – сама сдержанность, тебя же вечно черти раздирают: столько криков, столько визгу, как будто кошку дерут. И, главное, – всегда на пустом месте. Только что у вас – «куси-пуси», и тут бах – скандал. И с такими криками, с такими воплями – ой, мама моя дорогая…
Лариска всегда, даже когда начинала говорить о Люське спокойно, приходила к тому, что слов ее не хватало, и заканчивала она свои монологи этим, уже привычным – ой, мама моя дорогая…
– А ты сама, почему сегодня одна? – задала Настя вопрос, который все как-то не успевала задать, окунаясь в свои мысли. – Я думала, ты сегодня познакомишь нас со своим новым бойфрендом…
– Нету бойфренда! – как-то заносчиво сказала Лариска, – кончился весь бойфренд. И конца не оставил!.. – Лариска захохотала над тем, что сказала, и Маша, которая зашла в кухню как раз в конце Ларискиной фразы, удивленно переспросила:
– И конца не оставил?..