К вечеру дождь - Страница 51

Даже они. Даже мы.

8

А вообще-то, скорее всего, футбол печальная игра.

«Локомотиву», Улан-Удэ мы проиграли 0:1.

Гера Чупов снова играл в нападении. Маштаков в защите.

Гера вышел в первом тайме один на один с вратарем, и вратарь встал перед ним, как вставал у наших ворот сам Гера. И здесь, у чужих, он не выдержал, отбил мяч вправо, оббежать, но нагнал его уже на линии ворот, когда ворота отрезали защитники. В этом-то и разница, наверное, между войнами оборонительными и захватническими. У своих ворот не сомневаешься, умри да стой. А тут… кто его знает, может, еще и не надо. Сычугин подходит к нашей скамейке сзади и говорит через плечо вратарю-дырке: «Иди-ка, скажи Санькову, пусть не водится, а то…» Дальше я не слышу, меня зовут на поле. Я бегу со своим чемоданчиком и думаю: что же он, Сычугин, еще-то сказал? Раньше, в детстве, именно вот в таких ситуациях и был основной-то трепет — а чего они там такое говорят? Тренеры эти, эти судьи, игроки? Что-то, наверное, таинственное и прекрасное. Значительное что-то. И вот я слышу. Все просто — «Иди, скажи…» — но все равно, кажется, все равно все было правильней тогда, в детстве. Тот детский взгляд.

В перерыве пьют сладкий горячий чай, а тренер Сычугин спокойно говорит: кто забьет во втором тайме гол, тот и победит. Но гол забьем не мы. А пока, еще не зная, они сидят, расслабившись, радуясь ничейному первому тайму, малому успеху, надежде, продержавшейся целых сорок пять минут.

Во втором тайме на втором этаже над восточной трибуной горело закатом окно в большом доме, а справа, с юга, шла тяжелая фиолетовая туча. А они бегали… И хорошо было смотреть, пока опять нам не вбили гол.

Я смотрел, как бежит по полю Сережа Махотин, как ведет он мяч. Гибкий, стройный, по-оленьи чуть откидывает назад голову, на ней распадающаяся гривка русых волос. Юноша-олень. Какой у него, оказывается, прекрасный дриблинг, а мы и не замечали… Потом его три раза подряд подковали, он выдохся и устал. И тогда-то, возле него, поливая ему кожу над большеберцовой костью хлорэтилом, я впервые по-настоящему и сообразил — он, и еще семеро нападающих наших играют БЕЗ ЩИТКОВ. Их бьют, волновался я, бьют по ногам, а они играют, играют все равно. Им, мол, даже щитки не могут приобрести, а они все равно играют, такие ребята. А когда возвращался на лавочку, судья-информатор сказал мне: «Вот, доктор, к чему приводит пижонство!» Как это? как это? — удивился я. Почему пижонство? «Вот к чему приводит, доктор, игра без щитков!» И тут я подумал, что, может быть, кто-то из них просто-таки  н е  х о ч е т  играть в щитках, как иной русский не любит медленной езды.

— Что же, не выдают вам щитков, что ли? — спросил я у Коли. — Купить не могут?

В ответ он улыбнулся и помотал головой: «Не могут…» И пожал плечами. И снова улыбнулся. В общем, я понял, вопрос сложный, как всегда. И то, и это. И не дают, и сами-то не очень хотят их, щитки. Быстрая ж езда, а какой… и прочее.

Хорошо сегодня заиграл Валя Александров, новый наш защитник. Он тоже недавно пришел из армии. И в армии не играл, а служил как солдат, что почему-то тоже вызывает симпатию. Ведь играть, сам же я втолковываю, не сахар, а вот ведь — вызывает симпатию. Когда у наших ворот я замораживал пресловутым хлорэтилом Вале ногу, он вдруг вскрикнул и лицо его болезненно скривилось. Это, оказалось, мяч летел в мой затылок. Мяч-то промазал, но он вскрикнул, а это, простите, о многом мне, например, говорит.

Однажды с углового у чужих ворот мяч попал к Маштакову, он ударил с левой ноги и промахнулся. И потом после игры я шел за ним по коридору под трибуной и видел, как поднимает он и опускает по-куриному руки, и вздыхает. Меня заметил, сжал губы и при-кивнул: да, да, мол, такой вот мяч запорол.

Хороший ты парень, Маштаков!

В перерыве Сычугин на него не глядит. Чего его учить, объяснять. Сегодня Сычугин учит Минеева — молодого еще, робковатого и медлительного маленько, но добротного в общем-то защитника. Сычугин учит его давать диагональные пасы на Сомова, а не продольные на Махотина.

И вот во втором тайме Сомов (ребята зовут его Сом), легкий, высокий, широкоплечий, тот самый, что бегает якобы сотку за 10,4,вот он-то и мажет после диагонального паса по воротам и медленно возвращается назад. Идет на нашу половину. Идет и чешет темя.

— Че-ешет! — улыбается Коля Фокин.

Когда долго и подряд проигрываешь, думаю я, когда проигрываешь и проигрываешь и больше ничего, появляются, наверное, тупость и безразличие, моральная какая-то запаршивленность, ненужность твоя в глубине-то души. Неверие, так сказать, в себя. А если вот, думаю я, взять и выдержать? Выстоять изнутри. Стоишь, а турнирная таблица вращается вокруг тебя. Первый — последний. Последний — первый. Не ты от нее, а она от тебя. Ты-то тот же все, а она разная. Я хочу сказать, что неудачничество — это, быть может, во многом в нас самих. Где ж ему еще-то поселиться? Вот соглашусь, что я в самом деле последний, тогда-то я им и стану, понимаете?

— Одиннадцатый номер у них мертвый, — говорит Коля вратарю-дырке. — Все девятка у них давит.

— Ты тоже мертвым бывал, — возражает, подумав, вратарь.

— Со стороны видней, — соглашается без обиды Коля, — ты б мне раньше подсказал…

Смотрю на поле. Вон идет, прихрамывая, Гера Чупов, вон сбили опять Сережу Махотина, напрочь выдохся «бегун» Сомов, клонится под вражьими саблями Кукубенко и лежит мертвый в бело-седом ковыле матерый казак Непыйпыво. И где ж найдется, думаю я, где найдется на свете такая сила, чтобы пересилила… И прочее и прочее.

Проиграли мы опять 0:1.

9

Ну вот. Сычугин предложил мне быть врачом команды.

Не обслуживающим от стадиона (кроме футбола, я сидел еще на соревнованиях легкоатлетов, конькобежцев, пожарников даже), а именно «врачом команды». Настоящим. Команде, оказывается, разрешили врача. И вот он ей нужен. Ну да, на выезды ездить в другие города, на сборы в Таджикистан и вообще… — он улыбается, — нужен.

Он серьезно смотрит и ждет, что же я отвечу. А потом улыбается.

Потому что я неожиданно для себя обрадовался.

Это как ощущение любви, которую не ждешь уже в себе и вдруг вот оно. Вот! Оказывается, ты тоже еще годен на что-то, оказывается, ах ты, господи боже мой… Ведь так и было, я давно уже любил их, всех наших ребят. И Маштакова, и Шупеню, и Геру Чупова, и даже Шалыгина, который так плохо соблюдает спортивный режим. Так что же, что же, думал я.

— Хотите? — спросил Сычугин.

Но я ничего не ответил ему. Не сказал: хочу. Хотя  х о т е л. И дело тут не во мне, думал я потом, дело в них. Смогу ли я сам-то для них  б ы т ь?

И все же целый день потом мне хотелось улыбаться.

И вот я иду в кино. Фильм называется «Это Пеле».

Узнаю: Пеле было семнадцать лет, когда он впервые попал на чемпионат мира. Показывают его — семнадцатилетнего, стеснительного, с по-телячьи мягко-порывистыми движениями, с блестящими от любви ко всем глазами на темном лице. Показывают, как играют они в паре с Гарринчей, с легендарными хромоногим Гарринчей, тоже Великим Бразильцем, предтечей Великого Пеле. Они победили на том чемпионате. Пеле забил на последней минуте пятый в матче гол и в воротах потерял сознание. Он потерял его от полноты чувств. От переполноты.

Вот в этом-то, думаю я, в интенсивности переживания и сидит еще одна собака. Ведь и наш Эдуард Стрельцов, читал я когда-то в журнале «Юность», тоже не спал ночь накануне игры. И ночь после.

Можешь так волноваться — сможешь играть.

Пеле бегал стометровку за одиннадцать секунд.

В высоту прыгал метр девяносто.

Он был мал ростом, но широк и плотен в груди, он был даже тяжеловат на вид, но весь  ц е л е с о о б р а з е н. Смотришь, он бежит — весь одна пуля.

Вот показывают его эти фантастические проходы — обводит одного, двух, трех защитников. Мяч катится слева, а он бежит справа. А вот мяч справа, а он слева.