К вечеру дождь - Страница 47

И вот подошло время этого самого матча с ветеранами.

Позади полсезона, команда проигрывает, и для поднятия духа и техники руководство футбола организовало встречу.

— Эдуард Анатольевич, — сказал Стрельцову, кажется, Ольшанский, тоже ветеран, — э-э, не надо пить воду перед игрой.

Улыбаясь сказал.

Стрельцов пил ее, оттопырив под кружкой нижнюю губу.

Ах, как мечтали мы когда-то увидеть его близко. Что там за майку, Андрюха! Когда он ушел из футбола, все мы, такие вот, как ты сейчас, вообще перестали смотреть футбол. Неинтересно стало. Пресно стало на поле без Стрельцова. Хотя, быть может, это и перебор.

Теперь вот я зашел в раздевалку к ветеранам предложить свои услуги и смотрю на него. Лысый, сутулый, с острым брюшком и толстыми Х-образными ногами — он больше походит на Нерона. Совсем не тот блонд-славянин, что представляется с отдаления. Этакий, казалось, прекрасно-слабый и талантливый. Что-то как бы есенинское.

Когда объявили в микрофон фамилию Стрельцова, когда понеслося по-над полем: ЭДУАРД СТРЕЛЬЦОВ-В-В… народ на трибунах, набитых до отказа, взревел.

И вот они уже бегают, ветераны, тяжеловато, но бегают, бегут, и странно уже, прекрасно-странно смотреть — время отодвинулось, вернулась наша юность, школа, институт, то время, то счастье, те наши беды… Вот они — были — Разинский, Шестернев, Ольшанский, Осянин, Шустиков, Крутиков, Михаил Гершкович и он, СТРЕЛЬЦОВ.

Лучше всех играл Гершкович, и настоящая-то игра началась во втором тайме, когда «имена» ушли отдыхать, а вышли незаметные рабочие лошадки без фамилий. Здоровые мосластые мужики, которых никто и никогда нигде не видел, но силы в которых сидело больше, чем даже в наших молоденьких ребятах.

Счет стал 2:1 в пользу ветеранов и таким остался до свистка.

Когда забивали второй гол, вратарь наш пнул в воздухе по икре ветерану под номером десять. Хорошему пнул мужику. Я понял, что он хороший, когда поливал ему ногу хлорэтилом, а ихний, ветеранов, тренер, брызжа слюной и ка-г-тавя, орал на бедного нашего дырку. Он употреблял даже нецензурные выражения, что было некстати средь золотых его зубов. Сам мужик-десятка с улыбкой сказал, что все в порядке, ему не больно, но тренер орал, и я подумал: вот, наверное, где теплое-то местечко — тренировать ветеранов. Работы, по сути, нет, что их тренировать, ветеранов, они ж так, для проформы, для красоты больше собираются, они сами кого хочешь оттренируют, а престиж, доход — есть!

А впрочем, может, поэтому не понравился мне этот тренер, что, невзирая на белый мой халат, через мои руки начал стукать десятку ладонью по пятке, проверяя «нагрузку на оси», — нет ли, мол, у него перелома тут… Может, он просто как мать детей любил своих престарелых мастеров кожаного мяча, ревновал их и ненавидел всех, кто их обидит.

Стрельцов в основном пасовал. Отдадут ему мяч, а он тут же отпасует. Два раза сделал он это пяткой — знаменитая, коронная его пятка. Сколько, бывало, сколько голов, нежданных, алогичных ситуаций, моментов было сделано такими передачами! Многие потом пробовали так, ан нет! ни у кого больше  т а к  не выходило. В жилу.

А у нас хорошо заиграл Саньков. Тот же мой десятка-ветеран улыбался, на него глядя. Саньков, как нетерпеливый рыжий бычок, рвался все в штрафную, дважды пробил по воротам, раз попал в штангу, да так внезапно, неожиданно для всех, что никто даже не взмахнул в горести руками, что вот, мол, эх, не забил!

Когда вышел во втором тайме наш защитник Метла, один из двух радиокомментаторов, сидящих тут же, на нашей лавочке, сказал другому; обыгрывая Бабеля: «Ах, так это та новая Метла, которая…» У обоих комментаторов, и у старого, и у молодого, который сострил, на безымянных пальцах были одинаковые перстни под серебро. Потом они включили магнитофон, и молодой бесстрастно-знающим тоном, как бы даже приуставшим, начал про то, как проходят заключительные минуты «интересного» этого матча, про то, что он как бы наблюдал сейчас своими глазами.

3

Помню, мальчишками мы стояли у прохода, у того вон заборчика, и ждали, как пойдут мимо ОНИ. Как смотрели на них, грязных, уставших, сделавших это свое тайное дело. Восхищенно смотрели. С завистью. Они были тогда старше нас лет на десять-пятнадцать, на столько, на сколько мы старше их сегодня. И вот я снова стою у заборчика, пережидаю, когда они пройдут, смотрю… И та же, все равно та же неисчерпанная до дна тайна. Та же самая. ДА, МЫ ИДЕМ, ПОТНЫЕ И ГРЯЗНЫЕ, И БОЛЕЛЬЩИКИ (пусть немного) СБЕГАЮТСЯ К НАМ В ДВЕ КУЧИ У ЖЕЛЕЗНЫХ ОГЛОБЕЛЬ. МЫ ИДЕМ ПО ЖИВОМУ КОРИДОРУ, НАКЛОНИВ ГОЛОВЫ. А ОНИ ПОСВИСТЫВАЮТ, ОНИ ПОСМЕИВАЮТСЯ НАД НАМИ. МЫ ПРОИГРАЛИ ОПЯТЬ. ПРОИГРАЛИ.

МЫ, ИГРАЮЩИЕ В ФУТБОЛ.

МЫ…

Они.

Маштаков

— Ну где, — спрашивает он в перерыве второго и единственного сейчас тренера Арапова (Сычугина еще нет, его пока только ждут сюда старшим тренером), — где эти Сычугины-Блинчугины? А?

Только что проигран первый тайм со счетом 0:3.

Проигран, потому и энергия в маштаковском этом вопросе. Где, где, наконец, тот самый обещанный тренер, без которого никак не сдвигается дело с мертвой точки? Сколько же проигрывать, терпеть эту муку, где, где они, обещанные нам Сычугины-Блинчугины?

Арапов пожимает плечами. Он хороший тренер, но он просто тренер, второй, а первого он и сам устал ждать. И он пожимает широкими плечами, потому что и ему тяжело. Тяжело вот так — игру за игрой.

— Нельзя, — говорит он, — нельзя, Витя, ругаться.

Я смотрю на Витю (на Маштакова), он сейчас как породистый, красивый, выкачанный до усталости в костях конь. Несчастный конь, ни разу не испортивший борозды. Красота, мужество и такая беззаветная самоотдача, такое «искусство в себе, а не себя в искусстве», что никому — ни ребятам, ни тренеру, ни болельщикам — не приходит в голову, что он что-то может сделать от недобросовестности, к примеру, от пижонства, лени. Он  в н е  таких штук.

— Играем, — говорит он товарищам, — играем, как договорились. Квадрат.

Идут, кивают ему на ходу. Будут играть квадрат.

А потом, как водится, — гол, еще гол…

Снова погибла игра.

— Присядем, — говорит он, — присядем на дорожку, может, что изменится. И вы, доктор! (Это мне.)

Все присаживаются.

А игра опять умерла. 0:3.

— Ну чего он махает (это про бокового судью, про флаг), — жалуется Арапову в перерыве, — я ему: «Ты гляди, кто играет? Молодняк! Чего ты махаешь-то?»

И опять проиграли. Теперь 0:7.

— Где ты был? — спрашивает защитника Шалыгина. — Ты же пропал, а Колыханов не мог, мяч сзади него дали. Тому улица зеленая, парень без борьбы забил. И верх, и низ ему проиграли…

Все видят: черную работу делает именно он. Вяжет, начинает, снова завязывает. Завязывает порванную нить. Без устали, неутомимо, обреченно. Не замечая себя, усталости, ошибок своих и удач. И кричит, и ребята не обижаются, а он глядит, глядит на того, на запоровшего пас, глядит черным своим взглядом из-под лба. Красивый, думаю я, наблюдая его, и все у него не зря. Плечи приподнятые и отодвинутые назад — такие, чтоб можно было толкаться в штрафной. И вес не большой — чтобы бежать, — но и не маленький — чтобы не сбили, не затолкали в куче. И реакция. И кривизна недлинных (зачем в футболе длинные?!) ног, и продолговатое мускулистое туловище. Не зря, не зря… Продолговатое — это чтобы головой. И во рту вставные зубы «из желтого металла», как пишет в объявлениях о розыске милиция. Тоже не просто так; может, чтобы не выбили больше.

И вот, когда ему надоедает сплошная чернуха, когда хорошо подадут, повезет, выведут его на удар или хоть на рывок или сам он отберет или перехватит, — кто ж еще-то лучше всех пробьет? Кто спасет, оказавшись неожиданно у своих ворот, от верного неминучего гола? Кто ударит штрафной, одиннадцатиметровый, подаст важный угловой? Он, он, он. Потому и кивают и краснеют на его слова молодые ребята, потому и не обижаются, когда он кричит. Потому и полыхнет иной раз красным цветом щека у того, кого он (редко) похвалит. Разумеется, он и есть сердце команды. Мускулистое, озабоченное и вроде уже надорванное.