К Колыме приговоренные - Страница 11

Помню, прошлым летом я, Мишка и этот Потанин сидели на берегу реки и ждали с другого берега лодку. Зная местные порядки, мы не надеялись на скорую переправу и, от нечего делать, слонялись по круто сбегавшему к реке галечному откосу и не знали, куда спрятаться от безделья. Противоположный берег с высохшей на солнце жёлтой глиной и убегающим вдаль болотистым редколесьем наводил уныние, ленивая река с мутной, как в луже, водой, кроме тоски, ничего не вызывала, а каркающие над головой вороны раздражали. Видимо, в якутском посёлке, что стоял за нами, на помойках они уже всё выбрали и теперь надеялись поживиться объедками, которые, как они хорошо знали, всегда оставляли им люди, когда переправлялись на другой берег. Не ошиблись они и с нами.

— Студент, — скомандовал Потанин, — делай костёр, а я за водкой.

Студентом он называл Мишку за то, что считал его хлюпиком и ни к чему не приспособленным в жизни. Мне казалось, что это не так. За Мишкиным мягким характером я видел по-человечески большую порядочность, а за неброскостью его слов — стремление уйти от скороспелых суждений о людях. Да и внешне он ничем не был похож на Потанина. У него было открытое лицо, по-детски доверчивый взгляд, а когда он улыбался, казалось, это он не просто улыбается, а ещё и дарит тебе свою улыбку.

— Ну, нар-род! — выругался Потанин, вернувшись из посёлка.

— Какой народ? — не понял я.

— А такой! — зло ответил Потанин и нервно, словно сомневаясь: уж не оставил ли он водку в посёлке, стал искать её в рюкзаке.

— Чего раскипятился-то? — не понял его и Мишка.

— А ты помолчи! — прикрикнул он на него и, достав бутылку водки, снял с неё пробку зубами.

Уже выпив, он всё ещё не мог успокоиться.

— Ведь им, чувырлам косоглазым, что ни дай, всё не то, — сердито продолжал он. — Дом — вот он, рядом. Русский дурак тебе поставил. Сиди в нём и пей свой вонючий чай. А он: скус не тот! Ах, ты, харя! Скус ему не тот!

— Да кто харя-то? — уже рассмеялся Мишка.

— А ты помолчи! — снова прикрикнул на него Потанин.

Я давно заметил: когда Потанин не в духе, он Мишке всегда затыкает рот.

— Да что случилось?! — рассердился и я.

— Ха! — зло рассмеялся в ответ Потанин. — Случилось! Чаю ему, видите ли, с костра надо! Спрашиваю: «Харя, почему не дома чай кипятишь?» А он: «Скус не тот!» Да тебя, чувырла, для скуса-то сначала отмыть надо! — и, кажется, немного успокоившись, сделал вывод: — Не-е, тунгусы — они и есть тунгусы.

— Каждому своё, — заметил я.

— Ну, не скажи! — снова вздёрнулся Потанин. — Со своим-то они давно бы хвост откинули. Только на нас и держатся.

Мишка этого не вытерпел.

— Любая нация, — твердо заявил он — имеет право на собственное существование.

— Нация — да, а тунгусы — нет! — обрезал Потанин, снизойдя, наконец, и до ответа Мишке.

И тут мы увидели, как к костру со связкой вяленого хариуса, шаркая стоптанными торбасами, подходит старый и, похоже, уже до костей высохший якут. Глаза у него слезились, а рука, в которой он держал связку с хариусом, тряслась.

— Вот он, твой народ! — расхохотался Потанин.

Подойдя к нам, якут несмело, словно боялся, что его прогонят, предложил;

— Рыбка хос? Кусай.

— Водки, что ли, захотел? — грубо перебил его Потанин.

— Зачем водыка? Водыка не нада, — ответил якут.

— Ну, так и вали отсюда! — послал его Потанин.

Услышав это, Мишка взорвался.

— Не смей так! — крикнул он.

Похоже, от обиды за якута он готов был Потанина ударить.

Обиделся на Потанина и якут.

— Зачем обижай? Обижай не нада, — сказал он.

И, оставив хариуса, побрел обратно в посёлок.

— Получил?! — уколол Потанина довольный Мишка. — Харя-то не он, а ты.

— А это мы, студент, посмотрим! — расхохотался Потанин и крикнул якуту: — Эй ты, иди сюда!

К сожалению Мишки и моему тоже, якут вернулся. Когда он пил, у него тряслись не только руки, но и голова.

— Якута молодец! — кричал Потанин и хлопал его по спине.

— О-о, водыка скусна! — заискивающе хихикая, отвечал ему якут.

Когда мы садились в лодку, якут уже не стоял на ногах. Он сидел на земле и, пьяно мотая головой, что-то бормотал под нос. Вокруг него, в оставшихся от нас объедках, копошились жирные вороны.

— Зачем старика поил?! — возмущался сидящий на корме другой, уже молодой якут. — Ваша дурак, что ли? — И зло сплевывал в воду.

Когда за переправу мы предложили ему деньги, он сплюнул, как и раньше, зло, но уже в лодку, где мы только что сидели, и сказал:

— Дурак бесплатно вожу!

— Вот тебе и харя! — смеялся Мишка, а Потанин, уже заметно пьяный, не сдавался.

— Ну, это мы еще посмотрим! — говорил он.

Вместе вот с такой дурью, у Потанина было и другое, на первый взгляд, прямо противоположное. Пришло ему как-то в голову приручить к своему двору всех бродячих в посёлке собак. Дело хорошее: кому не понравится, что этой вечно голодной и злой своре, рыскающей по улицам и помойкам, кто-то устроит свой приют. Ведь что только ни делали с этой четвероногой тварью, и всё бесполезно. Нанимали Ваську одноглазого на их отстрел. Получалось у него неплохо: с одним глазом, когда брал эту тварь на мушку, второй закрывать было не надо. Но и с ним вышла осечка: после отстрела двух-трех собак, другие, разобравшись, в чём дело, убегали в лес. Одичав, они становились ещё злее, и родители уже боялись выпускать детей за посёлок. Решили устроить им отлов. Приехали из района два пьяных мужика с веревочной сетью и длинными баграми. И из этого ничего не получилось. Гоняясь с матом за собаками, они сами путались в сети, а когда одну из них поймали, она подняла такой вой, что вслед за ней завыло всё собачье поголовье, в том числе и на цепях, одомашненное. Понятно, в защиту их поднялась общественность: одни — потому что облавы на собак с баграми и сетью травмируют детей, другие пошли дальше, стали доказывать, что бродячие собаки — наши санитары, без них мы бы давно задохнулись в смраде разлагающихся на помойках отходов. Мужиков из посёлка погнали, и дело на этом стало. И тут вдруг Потанин! Да ради бога, давай, Потанин, бери это дело в свои руки, наводи порядок! Что толкало Потанина на это дело, понять было трудно. Вероятно, все люди делятся на две категории. Одни уже со школьной парты знают, что им надо. Географию они учат, чтобы не заблудиться, арифметику, чтобы не ошибиться, а русский, чтобы не наговорить лишнего. О таких говорят; жизнь прожил, что за партой просидел. Другие — уже в первом классе ловят за окном ворон, дальше — по настроению, а потому — через пень-колоду, а в жизни как получится. И если из первых вырастают чиновники, бюрократы и академики, то из вторых, кто не угодил в тюрьму, либо бездельники, либо те, кто не знает, зачем лезет в гору и летит в небо, что ищет в тайге и тундре, чего ему надо, например, в ледяной Антарктиде или в безмолвной Арктике. Правда, выходят из них и учёные, но никогда — академики, потому что такие учёные, как правило, с раскаленным генератором идей в голове, из которых если что-то и тянет на открытие, то признаётся только после того, как учёные эти умирают. Потанин был из второй категории, и мне казалось, что и его предки шли в Сибирь не за соболями и мамонтовой костью, не за сытой жизнью и мирным покоем, а за тем неизвестным, по которому у всех, кто не знает, что делает, горит душа и чешутся руки. Так как Потанину дальше на восток идти было некуда, там лежала американская Аляска, а душа, как и у предков, у него горела и руки чесались, он, видимо, и взялся за этих собак. И это у него получилось. Ведь собаки знают, чего от них хотят люди, а перед теми, кто им хочет добра, они готовы разбиться в лепешку. Когда Потанина убили, на могиле его, особенно в осеннюю непогоду, так выли собаки, что всем становилось жутко. Правда, говорили, что это не собаки воют, а ветер в пустой бочке, которую поселковые сорванцы ради забавы затащили на кладбище.

А затеянное Потаниным собачье дело в посёлке тогда всех устраивало. Не тряслись за детей мамаши, не бегали с ними в амбулаторию за прививками от бешенства, никто не кусал уже и пьяных мужиков, правда, с помоек несло больше, но что поделаешь: и в полезном, какое бы оно ни было, всегда есть капля вредного. Довольные Потаниным, все закрывали глаза на его браконьерство, которым он занимался, чтобы прокормить собак. Прирученные им собаки во двор пускали не всех. Пускали дурачка Кузю, собиравшего в посёлке милостыню, чтобы прокормить себя и свою больную мать, пускали они и сторожа Ефима, который по своей глупой простоте своего добра не нажил, а за чужое готов был всадить любому в заднее место ружейной дроби, не трогали они и проститутку Тоню, о которой хоть и говорили, что она подстилка, но на самом деле отдавалась она мужикам не из похоти, а из жалости к ним. А вот снабженцу Ерохину, отгрохавшему кирпичный дом на одной зарплате, они порвали брюки и покусали ноги.