Извилистые тропы - Страница 40

В качестве новогоднего подарка лорд-канцлер преподнес маркизу «скромный букет эссе», сопроводив дар шутливым каламбуром, что желал бы быть садовником его светлости и радовать его более изысканными цветами. Принц Уэльский получил от него «пару маленьких золотых подсвечников как символ неугасимого света, которым Ваше высочество и Ваши потомки всегда будете озарять нашу церковь и наше королевство». О том, что он преподнес его величеству королю, нет никаких сведений, но, помня, что когда-то он прислал королеве Елизавете в качестве новогоднего подарка нижние юбки, можно предположить, что король Яков стал обладателем туалета, в который он облекал свою особу в королевской спальне. В последний день святок принц Уэльский разыграл маску, написанную Беном Джонсоном, — «Союз удовольствия и добродетели», но на сей раз маска не доставила никому удовольствия, хотя два маркиза, Бекингем и Гамильтон, а также граф Монтгомери и придворные дамы скакали и резвились, как умели. Леди Хаттон во дворце не было, не присутствовала на представлении и королева, которая уже несколько дней недомогала. Она, как и король, страдала расширением вен, но в те времена любую боль в ногах объясняли подагрой. Рассказывали, что во время охоты короля приходилось привязывать к лошади, но онемение конечностей проходило лишь после того, как он подержит ноги в животе свежевыпотрошенного оленя. Его лорд-канцлер не рекомендовал бы ему столь сомнительного лечения. Его собственное средство, которое «почти всегда приносило облегчение и утишало боль за двадцать четыре часа», состояло в том, что «сначала накладывалась припарка из хлеба, сваренного в молоке, порошка из высушенных красных роз и десяти гранов шафрана». Потом, когда поры в коже откроются, следовало «наложить припарку из листьев шалфея… корней болиголова, настоянных на воде, из которой удалено железо». И наконец «наложить растворенный в розовом масле алебастр на кусок полотна и привязать к ноге». Несомненно, более приятный рецепт, чем кровавая ванна, но что поделаешь, вкусы у его величества были во многих отношениях куда менее изысканными, чем у его лорда-канцлера.

Тоби Мэтью снова оказался объектом пересудов, причем вместе с его именем произносилось имя графини Эксетер, которая была на тридцать восемь лет моложе своего семидесятишестилетнего супруга графа Эксетера. Он женился на ней вторым браком в 1612 году, и она стала мачехой для множества сыновей и дочерей графа, которые были намного старше, чем она; одной из ее падчериц оказалась леди Хаттон. Говорили, что Тоби Мэтью «совращает» графиню в католическую ересь, но у графини и без того хватало неприятностей: ее обвиняли в попытке отравить жену внука своего мужа, леди Руз.

Это щекотливое дело передали на рассмотрение лорду-канцлеру. Как же осмотрительно он должен был действовать, ведь он хорошо знал обе семьи, одной из сторон был сэр Томас Лейк, член тайного совета и отец леди Руз, другой — разгневанный лорд Эксетер, который считал, что его жену оклеветали, и решил передать дело в Звездную палату. Необходимо было во что бы то ни стало отсрочить рассмотрение на несколько месяцев, чтобы лорд-канцлер мог сосредоточиться на более неотложных делах канцлерского суда и к тому же успевать выкраивать время для исков маркиза Бекингема, который каждую неделю писал то из Ньюмаркета, то из Теоболдза — в зависимости от того, где находился король, — прося его споспешествовать то одному джентльмену, то другому, то третьему в их тяжбах, каковые услуги «я буду считать оказанными лично мне». Чаще всего эти тяжбы вели члены семьи самого Бекингема, и лорду-канцлеру приходилось проявлять величайшую осторожность и непредвзятость, чтобы в случае каких-либо противоречий разрешить дело наиболее беспристрастно.

Король, надеющийся, что брак между принцем Уэльским и испанской инфантой состоится, по-прежнему настаивал на политике преследования католиков, которые отказывались присутствовать на англиканских богослужениях, тогда как его лорд-канцлер придерживался более умеренного курса. Возможно, не прошли бесследно его частые беседы с Тоби Мэтью, ведь Тоби, конечно же, рассказывал ему о надеждах своих многочисленных испанских друзей при испанском дворе. Однако Фрэнсис был обязан подчиняться приказам его величества, и потому 13 февраля, перед началом выездных судебных сессий, он произнес в Звездной палате речь, в которой говорил о необходимости более решительно выискивать вероотступников, которых в королевстве великое множество, «в каком бы дальнем и глухом углу они ни свили свое гнездо и где бы ни расплодились… Не может быть мировым судьей тот, у кого жена вероотступница», говорил он, а ведь это очень суровый приговор для во всех иных отношениях законопослушного католика.

Лорд-канцлер также потребовал, чтобы мировые судьи применяли более жесткие меры по отношению к ворам, он решительно против нынешней практики позволять преступникам отделываться штрафом. «Никогда раньше в стране не было такого воровства, как сейчас, и тому две причины; одна заключается в том, что нарушителей не слишком-то стараются и поймать, а другая — что им позволяют ускользнуть от наказания; на жалобы и гнев власти не обращают внимания, разошлют по округе указ, и на том успокоятся, а вора надо ловить и пешему, и конному, преследовать его, как хищника».

В деле, которое до некоторой степени касалось лично Фрэнсиса, был замешан лорд Клифтон, который был осужден за какую-то провинность еще до того, как Фрэнсис стал лордом-канцлером, заключен в долговую тюрьму Флит и приговорен к штрафу 1000 фунтов. В ярости благородный дворянин стал грозить, что убьет лорда-хранителя, и его перевели в Тауэр. Великодушный, как всегда, Фрэнсис стал ходатайствовать за лорда Клифтона и его освобождение из тюрьмы, но у злосчастного лорда, судя по всему, была неустойчивая психика, потому что несколько месяцев спустя он зарезался в своем доме в Холборне.

Всю зиму и начало весны Фрэнсис продолжал рассматривать тяжбы в канцлерском суде, причем заседал каждый день и записывал все, не упуская мельчайшей детали, из-за стола он вставал, только когда все дела были завершены; что до сведений более личного характера, то за ними нам придется обратиться к Джону Чемберлену, который время от времени упоминал о Фрэнсисе и о его друзьях в своих письмах к Дадли Карлтону в Венецию.

Мы узнаем в начале февраля, что Тоби Мэтью «собирается смотреть какую-то пьесу в театре „Блэк-фрайерз“, хотя, по моему разумению, человеку столь глубоких религиозных убеждений больше пристало молиться и поститься по пятницам, нежели ходить в театр». Чемберлен явно недолюбливал Тоби; видимо, его до сих пор раздражали его «вызывающе яркие туалеты» и вечерние визиты к испанскому послу.

Между лордом-канцлером и архиепископом Кентерберийским не было согласия по поводу назначения нового ректора Колледжа Ориэл в Оксфорде. Архиепископ желал, чтобы колледж возглавил человек «зрелых лет, с большим весом в обществе», ибо «юнцам нельзя поручать руководство учебными заведениями». Фрэнсис отдавал предпочтение более молодому кандидату и говорил, что ценит не столько зрелость возраста, сколько зрелость ума. Его протеже было всего двадцать шесть лет, и в конечном итоге ректором был назначен он.

В апреле лорд-канцлер слушал в Мерсерз-Чейпл[30] проповедь архиепископа Сплитского[31].

Явился он в церковь «во всем великолепии своего парадного официального костюма, что и неудивительно, потому что меньше месяца назад я видел, как он в таком же виде… торговал шелка и бархат».

Джон Чемберлен мог сколько его душе угодно насмехаться над лордом-канцлером за то, что тот торгуется, покупая себе ткани для туалетов, но как бы зачесались у него руки полистать роспись личных доходов и расходов Фрэнсиса с июня по август 1618 года, знай он, что таковая существует среди его личных бумаг. Как и дневники 1608 года, эти записи расходов, сделанные десять лет спустя, предназначались только для глаз самого Фрэнсиса Бэкона и его личных секретарей, однако они сохранились и в конце концов заняли свое место среди официальных документов.