Изобретение зла - Страница 19

Машина просеяла все сигналы и передала человечеству лишь те, в которых не было угрозы. Ведь Машина обеспечивала все виды связи. Люди узнавали о начале величайшей войны лишь по внезапному молчанию целых материков или тогда, когда сама война приходила к ним. В десять часов три минуты, пятьдесят девять и три десятых секунды все экраны мигнули.

- Что это было? - спросила Магдочка.

- Где? Я ничего не заметил.

- Экран мигнул!

- Экран не может мигнуть, это же Машина.

- Может, сбой в программе?

- Может и сбой, если программа плохая.

Манус снова надел шлем и продолжил игру.

21

Мужчина вернулся и открыл то самое окно, которое и раньше не было заперто.

Мужчина шел неуверенно и оглядывался по сторонам. Он выглядел так, как будто ждал удара в затылок. Боится темного коридора, - подумал Красный и пожалел о том, что не набросил одеяло. Нужно было набросить одеяло сразу, но Коричневый не сумел, испугался.

- Зачем он это делает? Зачем он нам открыл окно?

- Не нам, а себе.

- А зачем себе?

- Пойди и спроси. Может, ему душно.

Мужчина остановился в дверях, освещеный комнатой.

- Куда ходил? - спросил женский голос. - А, понятно.

Они подобрались к окну и подождали, опасаясь ловушки. Никого и ничего.

Армированные окна выпуклы, как на автомобиле, и совершенно прозрачны. На них подают какое-то особое малое напряжение, чтобы не прилипала грязь. Ведь грязное окно будет мгновенно проплавлено лучом. А лучи уже не раз прошлись по окнам госпиталя.

Снаружи был парк, густой парк искусственных магнолий. Последний, сохранившийся в городе. Сюда даже водят экскурсии, чтобы показать, как люди жили раньше. Раньше любили все искусственное и умели подделать любую настоящую вещь. Дерево, например. Говорят, что парку уже триста лет. Или четыреста.

Искусственные растения сработаны на славу, заказанные каким-то древним богачом или падишахом, - от него уже не осталось ни имени, ни памяти, а магнолии каждую весну оживают, каждое лето цветут и каждую осень сбрасывают искусственные листья. Цветы пахнут и, если приказать такому цветку изменить запах, то он изменит. Цветы понимают и слушают человеческий голос. Умели строить когда-то.

Совсем давно, до войны.

- А до войны тоже жили люди? - спросил Коричневый.

- Зачем тебе знать?

- Так.

Они прошли через парк и спрятались в развалинах, большой грудой лежащих между деревьями. На развалинах выросло несколько сосен; одна из сосен уже сгнила и упала, от старости. Рядом фонтан, украшенный гипсовыми рельефами, которые движутся. Красный провел по каменной чаше рукой, чтобы ещё раз удивиться. К фонтану их уже дважды водили на экскурсию. Говорили, что в парке ещё водится и искуственный соловей, который умеет петь и совсем не отличается от настоящего.

Еще говорили, что соловей прилетает к фонтану и ищет свою соловьиху, которая умерла триста лет назад. Сказки, наверное.

Они подождали, пока ночь поплотнее накроет город и вышли. В здании госпиталя светилось всего одно окно. Городские окна были также черны - люди закрывали внутренние ставни, опасаясь удара лучом. По освещенным окнам всегда стреляли.

- Куда теперь? - спросил Коричневый.

- За мной. Прямо.

Ни машин, ни пешеходов уже не осталось. Надо спешить - ещё какой-нибудь час и улицы станут опасны как гремучие змеи. Нужно успеть уйти подальше и успеть спрятаться. В городе много пустых подвалов. Они пошли по старой трамвайной линии. Дождь чуть-чуть усилился и стал намного противнее. Холодает.

Ветер качал желтые тарелки фонарей.

- Мы вроде идем не туда, - заметил Коричневый.

- Мы не можем идти не туда, потому что линия одна, она прямая и идет от центра.

Пройдя шесть кварталов, они снова оказались у госпиталя. Там все ещё светило окно дежурной.

- Но мы не сворачивали, - сказал Красный.

- Нет.

- Не вякай. Тут что-то не чисто. Какие-нибудь зеркала, чтобы мы заблудились.

- Специально для тебя, что ли, поставили?

- Пойдем.

Они свернули в переулок и пошли быстрее. Потом побежали. Потом снова оказались на прежнем месте.

- Мне говорили, - сказал Коричневый, - что, если идти в одну сторону, то придешь на старое место. Это потому что Земля круглая. Но я знаю, что для этого нужно долго идти. И ещё я читал фантастику, там если летит ракета, то она тоже возвращается, потому что пространство на самом деле искривлено. Но тут оно очень сильно искривлено.

- Проверим остальные переулки.

В пятом по счету переулке они увидели дальнюю перспективу города. Черный город угадывался по черным силуэтам зданий, освещаемых зелеными лучами непрекращающейся медленной войны. Что-то вспыхнуло в небе и осыпалось красивыми огнями.

- Класс, сбили дирижабль! - сказал Красный, - смотри, как горит.

- Точно.

В конце переулка они наткнулись на преграду, напоминающую армированное стекло. Преграда была холодной на ощупь и прозрачна до невидимости.

- Они нас закрыли! - сказал Коричневый.

- Вижу, - ответил Красный и ударил кулаком. Стекло отозвалось тихим звоном.

Он продолжал бить до тех пор, пока не сбил косточки в кровь. Потом поднял голову к небу. Полоска упала в снег с его волос.

- Может быть, оно кончается на большой высоте? - предположил Коричневый.

- Эй, ты! - закричал Красный, - Слышишь! Я все равно уйду! Все равно!

- А что теперь? Я так и думал, я так и думал!

- Заткнись, дай мне подумать.

- Только думай быстрее. Разве непонятно? - они нас закупорили как в аквариуме.

Красный поднял полоску и поправил волосы.

- Я все равно им этого не прощу. Такого я не прощаю. Теперь пойдем обратно в палату. Опасно так стоять. И холодает. Сегодня была последняя ночь оттепели.

За мной!

22

Я хорошо помню ту ночь - последнюю ночь долгой оттепели; я вижу все: ветер прыскает в окна быстротающим снегом; высокие, аристократические окна оплакивают сами себя: капли струятся в стеклах. Ночь. За окнами тоже ночь, но другого оттенка черноты - желтее и холоднее. За окнами желтые тарелки фонарей, висящие на невидимых стебельках. Ветер качет горячие железные кружки, изредка забрасывая свет к нам в палату, потом яркие пятна падают в ночь, оставляя на сетчатке долго неостывающую память световой вспышки.

Хорошо говорить в темноте - темнота разрешает любую странную мысль: ты говоришь, глядя вглубь себя, иногда выбрасывая в пространство никому невидимые жесты. Разъятые до сей поры мысли сливаются в облако - черное, вибрирующее, почти осязаемое. Ты уже не здесь и ты уже не ты - такой маленький и бессильный избежать обшего удела - ты судишь о вечном, как о своей вотчине, а вечное покорно тебе. Так можно проговорить до утра, о чем угодно. И дикое, и робкое чувство отсутствия запретов.

- Почему ты не ушел? - спросил Белый.

- Не сумел, - соврал Красный. - Я дошел уже до поворота, никто не гнался, но что-то я сделал не так. Я свернул не туда.

Коричневый молчал.

- Я заблудился в трех домах, ведь десять пальцев на ногах, - сказал

Пестрый.

Пестрый был палатным шутом. Он умел говорить в рифму на любую тему, но шутил не всегда весело.

- Попробовал бы сам.

- Уйти нельзя, - сказал Белый.

- А я бы улетел, - ответил я, - если бы у меня были крылья, я бы улетел отсюда. Улететь точно можно.

- Опять мелешь чушь, - сказал Фиолетовый, - сейчас ты у меня полетишь головой вниз.

- Не ссорьтесь, - сказал Белый, - ведь не время сейчас.

Сейчас было не время.

Сейчас смерть была рядом - на второй кровати от дверей лежал

Светло-зеленый. Сейчас он был даже укрыт светло-зеленым одеялом. Рядом с ним стояла тумбочка, незаметная в темноте, но тоже светло-зеленая. Никто не помнил с чего это началось и как случилось, что каждый из нас получил свой цвет. Еще неделю назад все было обыкновенным: обыкновенные тумбочки и постели, обыкновенные больничные халаты с оттенком синего или коричневого, обыкновенные кровати, крашеные в неопределенно-серый цвет. И вдруг все вокруг стало разноцветным. И мы сами в первую очередь. Цветными стали наши глаза, цветными