Изобретение зла - Страница 16

Кощеев обернулся, две фигурки убегали в сторону деревьев.) Для детей естественно лазить в дырья, гораздо естественней, чем проходить в двери, философски подумал Кощеев и огорчился, вспомнив о своей склонности к философии. Склонность была навязчива, но бесполезна, как пустоцвет.

Рядом шел высокий парень и нес на руках девушку. Они занимались бессмысленным разговором. Девушка спрашивала:

- А когда же ты меня уронишь?

- А вот пока не уронил, - отвечал парень.

- Ну тогда я немного посплю. Разбудишь, когда придем домой.

- Сама проснешься, когда упадешь.

Они продолжали разговаривать примерно так же. Кощеев смущенно замедлил шаг, чтобы отстать от них. Парень и девушка потерялись в темноте. Потом Кощеев увидел телефон и остановился. Около телефона стояло несколько человек, грустных и задумчивых от ожидания. Он спокойно переждал очередь, погруженный в себя, и позвонил ненужному знакомому. Ненужный знакомый узнал его голос и слегка обрадовался.

Кощеев вдруг понял, что не помнит ни номера, ни имени знакомого, с которым разговаривал. Он снова огорчился. Это из-за невнимательности, подумал он, - надо быть внимательным и меньше забывать. Внимательные ведь не забывают.

Кощеев часто забывал очевидные вещи: иногда даже свой адрес или год рождения. Но чаще он неожиданно вспоминал что-нибудь такое, чего никогда не было и быть не могло. Такие воспоминания обычно прорывались очень неуместно - в неподходящий момент и в неподходящее время. Например, иногда он помнил себя бродатым стариком, и воспоминание о старости приходило на ум как раз в моменты, требующие веселья. Однажды ему даже пришлось выйти из электрички на незнакомой станции, потому что он увидел двухэтажный домик, показавшийся родным. В домик его не пустили, но иллюзия так и не развеялась. Порой он вспоминал даже подводные пейзажи и лабиринты пещер. Ни под водой, ни в пещерах он не был и быть не мог. Да и фильмов таких не смотрел. Кощеев научился объяснять себе эти маленькие странности - он объяснял их слабостью своей нервной системы.

Начинал капать дождь. На окраинах вставали к небу толстые столбы прожекторов и небо становилось зеленым от множества зеленых вспышек. На окраинах шла медленная война и она всегда оживала с наступлением поздних сумерек. Вечер в городе - довольно безопасное время суток, но ночью, особенно после двенадцати, улицы вымирали. В такие часы тихая война дотягивалась до самого центра. После двенадцати все окна закрывались плотными ставнями с решетками, наружными и внутренними. И не было такой причины, что бы заставила мирного человека выйти. Ночь в городе принадлежала немирным людям.

Пока Кощеев звонил, мимо проезжали автомобили и бросали тени деревьев на стены. Тени мелькали, мельтешили, терялись. Интересно, какой здесь номер дома,

- подумал Кощеев и посмотрел вверх. Рядом была аптека; фонарь освещал номер тридцать первый. Ему был нужен сорок второй.

Он пошел дальше, правильно угадав направление, считая дома, но отвлекся внутренней мыслью и сбился. Он проходил мимо большого дома - в доме темнело четыре этажа, или даже все пять. Верхний совсем терялся в темноте. Большой парадный подъезд выступал далеко в ширину тротуара, позволяя всем проходящим сделать выбор: обойти или пройти по ступенькам. Весь дом стал темен к вечеру и только в одном окошке ещё горел свет. Свет был загорожен двумя аккуратно сцепленными простынями. Так аккуратно прикрывает окошко только женщина, - подумал Кощеев, - дежурная какая-нибудь. Когда он прошел немного дальше, то увидел тот же дом сбоку. Дом уходил в глубину квартала и терялся среди темных деревьев. В другом окошке чуть отсвечивал голубой блик. Дверь открыта, это значит, что женщина одна. Когда люди вдвоем, они обычно закрывают дверь, - подумал Кощеев и порадовался своей проницательности. Побродив немного, и спросив несколько раз номера домов, он вернулся к этому же пятиэтажному зданию.

Госпиталь.

Здание было тем самым, где ему предстояло работать. И голубой свет в окошке означал, скорее всего сторожа, точнее, ночную сторожиху. Кощеев взошел на ступеньки и обнаружил звонок; позвонил. Подождал немного, вслушиваясь в смутные внутренние звуки здания. Прислушиваясь, он вспомнил игру, в которую никогда не играл: гоняться друг за другом в большом пустом доме, полном мебели.

Дом вспоминался так четко, как будто снился наяву. Чепуха, - сказал он сам себе, - я никогда не видел такого дома. Он дернул ручку на себя - дверь была заперта. Потом кто-то темный подошел и отпер дверь.

Он вошел в маленький зал с каменным полом. Каменный пол громко и охотно отвечал каждому шагу. Внутри было тепло. Хотя на улице тоже не холодно - несмотря на январь. Место казалось знакомым: учась, Кощеев охотно представлял себе будущее место работы, и вот сейчас понял, что представлял верно.

- Вам кого? - спросила женщина.

Ее голос был хриплым, но приятным. Пьет, похоже.

- Я буду здесь работать, я ваш новый работник, - сказал Кощеев.

- А-а, - ответила женщина, - ну тогда проходи, посидим, поговорим. У меня радио есть. И сигареты.

Он вошел в узкую и длинную каморку, где только что сидела женщина и создавала непрочный уют одним своим присутствием. Уют ещё не выветрился;

Кощеев вошел первым и почувствовал это. Стены были оклеены синей бумагой, потолок тоже белен синим, свет ламп отдает больной желтизной. Женщина уселась на коричневую скамью перед коричневым столом. На столе стоял телефон. Возле телефона бутылка. Женщина была слегка пьяна. Она не предложила Кощееву выпить; она допила стакан сама и докурила сигарету.

- За что ж тебя, бедного, к нам? - спросила она.

- Ты говоришь так, как будто это наказание какое, - сказал Кощеев, мгновенно уловив простой тон беседы и переходя на "ты". - Ты здесь сторожиха?

- Сторожиха. Пока. Пока не выгнали. Надо ведь как-то жить, - в её глазах мелькнула задумчивость и даже тихая радость; иногда людям тихо и радостно уже оттого, что они живут как-то. - Как же они тебя нашли?

- Я сюда по распределению, воспитательным работником, - стандартно ответил

Кощеев, чувствуя робость на хорошие слова.

- А, ты ещё молодой, ты ещё совсем не работал.

- Нет. Но мне нравится работать.

- Может быть. Но все равно, ты сюда зря пришел.

- Как так?

- Да гиблое это дело.

- Что, плохо тут у вас? - спросил Кощев. - Как санитарное состояние?

Он помнил из практики, что санитарное состояние - это самое тяжкое, что бывает в госпитале.

- Да что там санитарное состояние, - сказала сторожиха. - Подумаешь, санитарное состояние. У нас тут такое творится, УУУ!

Кощеева ничуть не напугало это "УУУ". Он сел на скамейку и от незнания что делать, оперся о свои руки лицом.

- Ууу, - повторила женщина как-то тихо и по-домашнему и налила себе ещё немножечко. - Я тут немного выпью, ты не обращай внимания. Только Юрику не говори. Юрик - это наш зав. Так его все зовут; злющий и пить не дает. Но я вижу по тебе, ты не скажешь.

- Так что значит"УУУ"? - спросил Кощеев.

- Гиблое это место, - ответила женщина снова, ленясь придумать новые слова.

Ей было, видимо, лет тридцать пять - сорок. Она много пила и точно определить её возраст было трудно. Наверное, она никогда не была красивой, но похоже, что когда-то нравилась мужчинам, а это самое главное в любой женщине и всегда оставляет след. Даже синие чулки и бесплодные гарпии об этом знают.

- Пойдем покажу, - сказала женщина, - послушаешь сам.

Они вышли в коридор. Коридор был темен и далек. Женщина повернула Кощеева за руку на одном из поворотов, известных только ей, они прошли ещё немного и остановились.

- Слушай сейчас, - сказала женщина, - дальше я не пойду.

Кощеев прислушался и услышал стук, похожий на шаги. Длинный коридор сужался нематериальной перспективой - кроме перспективы ничего не видно в темноте. Уши ожили и зашевелились, судя по ощущению.

- Что это? - спросил он.