Измерение “Ф" - Страница 7

Горло сжало болью, я закашлялся, чувствуя собственную ничтожность, видя, как она беспомощна в борьбе с непривычной ей одеждой; помог, расправив брезентовые морщины.

— Спасибо, котик. Мне нравится, что ты немного колючий, — нежно сказала она и погладила меня по щеке, — как морской еж, колючий и мужественный.

Ее неожиданные, пусть наивные, но теплые слова нравились мне все больше. К тому же — один-ноль в ее пользу: бритье — мое больное место.

— Ты недоволен мною? Моими словами? — растерянно спросила она.

— Нет, что ты, — нежно ответил я, гладя ее волосы.

— Оо-о, — протянула она и закатила глаза, — ми-лый…

Я вновь ощутил в горле тошнотворный ком, который не желал растворяться: что мне делать? Что мне с ней делать?

Светает, того и гляди поднимутся ребята на утреннюю зорьку: самое время ловить лягушек. Что я им скажу? “Здрасьте-пжалста, вот это э… моя жена, Рыбка Золотая. Пршу-лбить и жал-вать…” Да, кстати, как ее зовут?

— Омар Хайям! — объявил я и протянул ей руку. — Можно Костя.

Русалка улыбнулась, положила на мою ладонь свои аккуратные пальчики и застенчиво произнесла:

— Принцесса Кальмара, дочь царя Нога Осмия IV.

— Звучит… — оценил я, подсознательно догадываясь, почему вдруг назвался Омаром.

— Котик, милый, — заискивающе протянула она, — с прошлым покончено бесповоротно. Я нарушила Священный Запрет отца, выйдя на Сушу. Я сбежала от жениха — однополого Рука Осмия XI.

— Хорошо, Мара. Ты не против, если я буду называть тебя так? — она блаженно улыбнулась. — Я заберу тебя. Увезу на машине.

В голове, как нарыв, вызревал план, правда, еще весьма смутный, но… сначала — действовать. Осмысление оставим до лучших времен. Одно я знал наверняка: моим дружкам принцессу лучше не показывать. Да и оставлять ее возле воды опасно…

— Что такое машина, котик? — Мара отвлекла меня…

— Ну, для ясности, железный конь, — ответил я, поднимаясь и указывая на свой “зап”.

— Аа, — кивнула русалка, — знаю. Это тачки, на которых баб возят… Конечно, хочу! — и она закатила глаза, потрясающе закатила, превзойдя в натурализме всех известных кинозвезд.

“В естественности, дурень! — подсказал вэ-гэ. — Ведь тебе осточертели похотливые эрзац-улыбки!”

Странно, но “зап” завелся с первого захода: я подогнал его к костру. Мара смотрела на ископаемое чудо техники округлившимися глазами. Предварительно распахнув дверцу, я поднял ее на руки, осторожно посадил на переднее сидение рядом с собой, пристегнул ее, как и положено, крест-накрест ремнями безопасности. Я боялся, что сидячее положение не придется ей по вкусу, но она ловко, как кошка, подвернула хвост, полностью разместившись под безразмерной штормовкой. И никаких улик для следствия — казалось, что она забралась на сиденье с ногами.

Мара растерянно улыбалась, нервничая, но все же улыбалась, поддерживая этим и себя, и меня. Я захлопнул дверцу, русалка задрожала, вторя внутриутробным толчкам мотора.

— Я здесь, рядом, — ответил я, чувствуя груз ответственности перед нашедшим меня существом: как мы встретились, зачем, для чего, что с нами будет дальше — я не знал. Только первоначальное желание выпустить ее в воду улетучилось. Да и нельзя ей обратно: знакомы нам “ихние царские склоки”. Всевозможные всеядные ВАШИ ВЕЛИЧЕСТВА, из-за престижу подводного, способны родных дочерей и со свету сживать, и превращать в нечисть всякую.

Я удобней устроился в кресле. Мотор мерно сопел в такт подпалаточникам. Я высунулся, дважды гаркнув: “Мужики! Пора!” Из палатки выскочил Генка, удивленно вперился в Мару, затем, улыбнувшись, перевел взгляд на меня. Я отмахнулся от него, сдвинул с места и разогнал свой бензогрыз. Мара испуганно ойкнула, вцепившись мне в плечо.

— Успокойся, — я погладил ее ладонь: она казалась уже не столь холодной. — Самое страшное позади…

“Не гони волну надежды! — влез в разговор внутренний голос, — не опережай события!”

Я не сдержался и как следует врезал ему промеж глаз.

Машина медленно вползла на асфальтитовые блоки дороги. Мара ослабила хватку, почувствовав ровный ход “запа”, радостно, хотя несколько пугливо, улыбнулась — уверенным хозяйским жестом положила мне на плечо голову.

— Милый, милый котик, — прошептала она. Словами не передать — какие чувства вспыхнули в тот момент в моей душе…

Я гнал машину в город. “Так куда я еду? И куда везу русалочку? Домой или в зоопарк? Скорее, в Террариум”.

Тьфу! Что за мерзкие шутки! Домой, домой, домой! Единственно, о чем ее надо бы аккуратно попросить: пусть не называет меня “милый” и “котик”. В ее устах эти слова звучат чрезвычайно пошло. Интересно, где она их подобрала? Слышала разговоры в кустах? Их много по берегу озера… уютных кустиков.

Ладно, не в словах счастье: справа от меня, плотно прижавшись к плечу, взирала на свежий утренний мир моя русалочка.

Прошел месяц…

Я проснулся засветло: Мара лежала рядом со мной, спеленутая мокрой простынкой и покрытая утепленным целлофаном, чтобы вода не испарялась так уж быстро… Она мерно похрапывала: городской климат, окончательно свихнувшийся за последнее десятилетие, отрицательно сказался на ее здоровье. Мара все время находилась под знаком простуды: чихала, кашляла, пускала сопли. А за последнюю неделю пристрастилась к храпу.

Я смастерил для нее откидную “дневную” лежаночку возле стены с парогреющими трубами. Русалка согревалась, но простыни для увлажнения высыхали быстрее чем за час.

Прекрасные глаза Мары поблекли, наполняясь слезами даже без повода. Я отшучивался, в первые дни весело, но уже через неделю тяжеловесно, вспоминая веселые пьяные истории студенческих лет. Рассказы быстро приелись — третья интертрепация стала последней. Мара перестала улыбаться даже при упоминании о водопроводчике, который зашел в квартиру в мое отсутствие — я бегал отмечаться в очереди на изюм. Незваный гость заглянул в ванную, увидел девушку-русалку — Мара весь тот день провела в воде: горячая шла такая же прозрачная, как и холодная, — хлопнулся об пол и пошел, вернее, пополз — сам! — сдаваться в наркологический центр.

Мара неровно похрапывала… Я осторожно выскользнул из-под одеяла, пропихнул шерстяные носки ног в сапоги — домашние тапочки отсырели и развалились. Отсырела вся квартира, превратившись в неучтенный филиал БИНа: “Субтропики в условиях малогабаритных квартир”. Паркет надул щербатые щеки, югославские моющиеся обои расслоились кокосовой мочалкой и отваливались вместе с пластами штукатурки; с потолка неуважительно капало за шиворот. Влажности сопутствовала промозглость: я укладывался спать в свитере, шерстяных носках и шапочке, женских рейтузах. Но согреться за короткую весеннюю ночь не успевал.

Я встал, накинул на плечи махровый халат: за стеклами оконных проемов — вместе с переносицей оголившейся арматуры они напоминали стекла очков — колыхались одинокие снежинки. Термометр застыл красным на минус два. Я поддел отверткой форточку — пар повалил на улицу густыми болотными выхлопами, — приткнулся носом к стеклу, наблюдая сумерки мудренеющего утра.

Тучи, получив подкрепление, с новой силой напали на город: легкие пушинки перешли в густые липкие хлопья. Выходить на улицу не хотелось, надо… а надо ли? Зачем мне изюм, если дрожжей нет?

Охо-хо… Я уволился с работы, нашел рядом с домом место вахтера: сутки через трое. Визиты друзей, с неумолимо нарастающей частотой возобновившиеся за последний “холостой” год, пришлось затормозить: я отключил видеофон и не реагировал на дверные звонки — первые дни друзья настырно интересовались, что я там, для себя тут, придумал: неужели, в условиях ужесточившихся рамок закона, я занялся самогоноварением? Отрешился от жизни мирской, складывая деньги в чулок?

Русалочка зашевелилась, засопела во сне: что-то ей снилось? Старый пруд, покрытый ледяной фанерой. А она пытается всплыть, но не может пробить матовую корку, вырваться, как я, стоя у окна? У окна, покрытого фантастическим узором…