Измена. Право на семью (СИ) - Страница 7

Нервно приглаживает волосы, скрипит зубами и продолжает:

— Ты паразитка, Лада, и твоя любовь будет длиться до тех пор, пока есть что сосать из мужика. И да, на любовниц очень приятно тратиться, потому что это легкий способ получить восторг от другого человека. А ты, мать твою, попробуй удивить озлобленную женщину, которая игнорирует твои бабки и статус. И, ежа ему в жопу, знаю, что она точно пыталась с ним поладить. Знаю это. Я видел это в ее глазах.

И мне обидно. За себя. Я не паразитка. Я даю Валерию свое внимание и ласку, в которой он нуждается.

— Кстати, можешь Валерию и не говорить о моем визите, чтобы не портить вашу идиллию, — шагает прочь. — Тут уже на твой выбор, как быть, но я должен был на тебя поглядеть.

— А вы что не скажете, что были тут? — удивленно охаю.

— Я перед ним не отчитываюсь, — оглядывается и щерится в улыбке, — и как же ты теперь сыграешь, Лада?

Ненавижу все эти семейные фотосессии, на которых надо улыбаться и изображать милую скромную женушку рядом тем, кто не ночевал дома двое суток. И Валерий тоже натягивает на лицо улыбки, приобнимает меня, держит на ручках нарядную Соню, а фотограф скачет вокруг нас и все ищет удачный ракурс.

— Так, — цыкает он и окидывает нас цепким взором. — Кресло тащите сюда.

Двое испуганных ассистентов исполняют его приказ. Я перевожу взгляд на скучающего дядю, а после на загорелую мать. Она мне очаровательно улыбается. Затем смотрю на свекров, которые расселись на софе и чинно попивают кофеек. У зеркала в углу гостиной своим отражением занята тетя Валерия и придирчиво разглядывает жемчужное колье и серьги.

— Малышку в кресло, — командует фотограф, — а вы за кресло.

— Может, достаточно нас снимать? — устало спрашиваю я.

— Все не то, — фыркает он в ответ.

Валерий аккуратно усаживает Соню в кресло, обкладывает ее подушками, а она недовольно кряхтит.

— Ну, что ты? — ласково воркует Валерий, сидя на корточках перед креслом, и вручает в руки Сони погремушку. — Пару снимков отщелкаем и…

— Она тебя не понимает, — сердито отзываюсь я.

Валерий поднимает хмурый и темный взгляд, выдыхает через нос и поднимается на ноги.

— Давайте, встаем рядышком, — командует фотограф.

Несколько снимков, и он убирает от лица огромный фотоаппарат.

— Вы как куклы. Неживые. Так не пойдет, — смотрит на Валерия. — Мне нужны эмоции, чувства! Жизнь! Любовь! Скучные снимки с рожами, как кирпичи, давно в прошлом! Дайте мне настроение!

Несколько щелчков, и Валерий неожиданно рывком привлекает меня к себе и касается губами шеи. Да, мог бы быть очень трогательный и нежный момент, который бы раскрыл на фотографии тонкую близость между нами.

На несколько секунд я теряюсь. Тихие щелчки затвора фотоаппарата меня оглушают, после окатывает волной липкой слабости, и я отталкиваю Валерия. Отступаю, прижав пальцы к шее, будто я обожглась.

Щелк...

Щелк…

Щелк…

Глаза Валерия горят черной ненавистью ко мне. С таким взглядом жестоко убивают врагов. Родственники молчат, смотрят на нас, затаив дыхание и учуяв звенящее напряжение между нами. Подхватываю хныкающую Соню на руки и торопливо стучу каблуками прочь:

— Достаточно.

Дядя провожает меня цепким и внимательным взглядом, от которого меня мутит. Выхожу в просторный холл, на потолке которого сверкает многоярусная хрустальная люстра, и выскакиваю на крыльцо. Соня шмыгает, всхлипывает и готова вот-вот разреветься.

— Тише, моя милая, тише…

Спускаюсь по мраморным ступеням. Господи, я должна бежать. Хоть куда-нибудь. Меня опять накрывают вспышки паники, в которых я пробыла эти два дня. Я в клетке. С толстыми прутьями и замком, ключ от которого лежит в руке дяди, и мои попытки побега будут безуспешны. Я знаю это. Знаю. И нет никого, кто бы пришел и помог мне вырваться из плена, в котором я сойду с ума.

— Вика! — раздается голос мамы позади, а ко мне подскакивает Мария и мягко, но решительно забирает Соню.

— Нет… — я хочу кинуться на нее, но она ласково улыбается и касается щеки теплой ладонью.

— Все хорошо, — шепчет она. — Я ее успокою и верну. Верну, Виктория. Все хорошо.

Я выныриваю из дурмана страха. Соня заливается криками и рыданиями. Я судорожно выдыхаю, и Мария медленно пятится, укачивая мою дочь, визги которой я не услышала, и скрывается в тенях небольшой и уютной кипарисовой аллейке, напевая простую, но нежную мелодию.

— Вика! — ко мне спешно и на цыпочках бежит мама. — Постой!

— Оставь меня, — шепчу я.

— Да что с тобой?

— Со мной? — я сглатываю и смеюсь. — Со мной? Я в аду, мама. В самом настоящем аду. У него любовница, он не ночует дома, а после своей шлюхи, — делаю к ней шаг, — лезет ко мне с поцелуями. Что со мной не так? Даже не знаю, мама.

— Возьми себя в руки, — стискивает мои плечи и мягко встряхивает, сердито прищурившись.

— Ну да, — хмыкаю я. — Ты же сама была и есть любовница. Тебе вся эта грязь понятна и близка к сердцу. И каково это? И как долго ты была на вторых ролях? До смерти отца вы уже прятались по углам?

Мама молчит, поджимая губы, что меня удивляет, ведь я ожидала, что она начнет парировать тем, что папа сам гулял. И да, я сейчас думаю, что ходил он налево. Я эти два дня перебирала в голове воспоминания о нем, и поняла, что его всегда не было дома.

Он то на репетициях, то на гастролях, то еще где-то. И мама тосковала, плакала, а однажды куда-то на ночь глядя убежала и вернулась никакая. На следующий день вся наша небольшая квартирка была в цветах, которые притащил папа. Мне тогда было тринадцать, а через пару случились месяцев похороны. И тоже с кучей цветов.

И тогда мама не плакала, за нее это сделала другая. Я уже не помню ее лица, но ее крики, когда охранники дяди тащили ее прочь с кладбища, въелись в память.

— Ты его любишь? — шипит мама в лицо.

— Что? — недоуменно моргаю я.

— Не дадут вам Юра и твои свекры разбежаться, Вика, из-за истерик, — скрипит мама зубами. — Не дадут. Не ставь себя под удар. Есть множество способов привести женщину якобы в чувство.

— Ты на что намекаешь? — я улавливаю в голосе мамы предостережение.

— Ошибаться, идти на поводу своих капризов, эгоизма должна не ты, Вика, — шепчет мама. — Включай голову, моя милая, но если ты его любишь, то разговор у нас должен быть другим.

— Да как его можно любить? — обескураженно отвечаю я.

— Тогда какого черта ты ведешь себя, как старшеклассница, у которой мальчик поцеловал другую девочку?

— У меня не было такого опыта, — отстраняюсь от мамы, отрезвленная ее злыми словами, — я же училась в женском закрытом интернате.

— Да, и это было ошибкой Юры туда тебя отправить, — мама недовольно фыркает и поправляет мои локоны, — но он боялся. Ты девочка красивая, Вика, — многозначительно смотрит на меня, — но быть красивой мало. Надо быть еще хитрой. И хитрость тебе в любом случае пригодится, любишь ты или нет. Я тоже была глупой, а теперь мы вернемся, Вика. С милыми улыбками, а не оскалами.

— Мама, мне так плохо с ним, — шепчу я, и мама меня обнимает. — Он любит другую… Понимаешь, мам… Он умеет любить, умеет быть другим… И от этого знания мне тяжело… Мам, я приняла его бессердечным, холодным и равнодушным, но он только со мной такой. Мне обидно, мама.

— Вика, — шепчет мама. — Девочка моя, сделай эту обиду оружием.

— Но я ведь не такая, мам…

— Учись быть такой, — отстраняется и всматривается в глаза. — Ради себя…

— Как ты? — горько усмехаюсь.

— У меня другая ситуация, — она слабо улыбается. — Знаешь, страшнее нелюбви мужчины, может быть его любовь и одержимость.

— Ты сейчас про дядю?

— А про кого еще, Вика? — мама хмыкает. — Я не хотела быть с ним, я выбрала его брата, так он дождался его смерти.

— Господи, — прижимаю к губам пальцы, — это он его убил.