Избранные произведения в двух томах. Том 2 - Страница 6

— Только за руль я больше не сяду. Никогда.

Глотнул холодного пива. Глаза прикрыл веснушчатыми веками. Помолчал.

— А та девочка… У нее косички были.

«Напьется», — предположил Алексей. И позвал: — Сколько с нас?

Прошли через три вагона. В четвертом, своем, в тамбуре стояла Дуся, смотрела в окно.

Алексей хотел мимо пройти: не отставать же от товарища, с которым только что вели разговор по душам. Степан же, наоборот, увидев Дусю, стал топтаться в тамбуре.

А Дуся повернулась к Алексею и сказала:

— Постоим здесь, Алеша? Посмотрим в окно.

Степан покорно вышел.

Смотрели в окно. В нем ничего не было видно, кроме темноты. Кроме потоков дождя.

Здесь, в тамбуре, да и в самом вагоне к ночи появлялся крепкий холод. Не топили, потому что еще был сентябрь. Но сентябрь не везде одинаковый. Поезд шел прямиком на Север.

— Зябко, — поежилась Дуся и прижалась плечом к Алексею.

Возможно, ей самой и было зябко, но сквозь рукав гимнастерки, сквозь полушерстяной рукав темного ее платья Алексей ощутил живое, греющее тепло.

Он решился и обнял круглые Дусины плечи одной рукой. При этом Алексей внимательно вглядывался в темное окно, вроде он даже представления не имеет, не знает, что делает его левая рука, будто она — сама по себе. Он рассчитывал, что Дуся, по извечному девичьему обыкновению, тоже сделает вид, что ничего не произошло, даже вот не заметит, что ее обняла какая-то несмелая рука: до того интересно за окном.

Но Дуся заметила сразу. Сразу повернулась к Алексею и всем своим коротеньким, плотным, теплым телом прильнула к нему. Забросила руки за его шею, прикрыла глаза…

Поцелуи были очень протяжные, долгие настолько, что хватало времени прислушаться к ходу поезда, к шороху дождя на крыше. Можно было даже думать.

Алексей, например, подумал: «Вот — было время, когда я обнимал, целовал Таню. Любил ее. А теперь — вот эту. Уже ее люблю. Значит, ничего страшного. Все очень просто и замечательно».

Было замечательно. Он осторожно гладил Дусины волосы, чувствуя ладонью, до чего они густы и упруги. Потом выяснилось, что щеки у нее и шея даже на ощупь — смуглые. Особенно радостно было Алексею, что так близко, так безраздельно прижалась к нему девушка, ладная и теплая, сразу — своя. И он снова безошибочно находил ее губы.

«А может, все это — спьяна? — вдруг испугался Алексей. — Все-таки выпили со Степаном граммов по триста…»

Алексей отстранился.

Дуся, как видно, на это не обиделась или же сама решила, что нужно передохнуть. Только руку она оставила на его шее.

— Знаешь, Алеша, если ты хочешь, как приедем — распишемся.

— Можно и погодить. Приспичило? — сгрубил Алексей. Сразу вспомнил сказанные Борисом Гоготом слова: «Порядочные дома сидят — женихов ждут…»

Дуся опять не обиделась, но руку с его шеи убрала, облокотилась на поручни окна.

— Дурак ты, — миролюбиво сказала Дуся. — Совсем не приспичило. А замуж мне и вправду очень хочется выйти…

Сказала она убежденно и будто даже с гордостью.

— У меня ведь своей семьи никогда не было. Была — только я не помню. Даже мамы не помню. Войну помню, а маму — нет. И никакой фотокарточки не осталось… У тебя и отец и мать есть, так что тебе трудно понять. А у меня никого никогда не было…

Тут она спохватилась, наморщила лоб, заговорила горячо:

— Нет, опять не поймешь… У нас, в детдоме, очень хорошая жизнь была. Может быть, некоторым детям в своей семье куда хуже живется, чем нам, детдомовцам. Воспитательницы, учителя — они как родные. Им даже и нельзя быть не как родным — такая работа. А подружек выбирай любую. Можешь какую хочешь выбрать и считай, что сестра… У нас, в детдоме, очень хорошо было, Алеша!

Она помолчала, улыбаясь своим воспоминаниям. Потом улыбка сошла:

— Но все равно это не своя семья. Все-таки каждый там понимает, что нет у него того, что у других есть. Родных нет. Совсем родных, понимаешь? Ну вот… А если пожениться, тогда семья получится. Родная, своя собственная…

— Ясно, — кивнул головой Алексей. Одобрительно кивнул.

И Дуся опять улыбнулась, обрадованная тем, что сумела так толково объяснить.

— Еще мне очень хочется, чтобы была своя комната. Наша… Пускай даже поначалу мебель самая ерундовая, но если всяких салфеток понавешать — у меня с собой полчемодана всяких вышивок — и если абажур повесить, разные коврики — получится очень хорошо! И пусть каждый день гости приходят — стряпать я тоже умею, нас там учили. Пусть приходят, верно?

— Пусть, — пожал плечами Алексей.

Тут Дуся запнулась, в смущении помедлила, но закончила уверенно и смело:

— А вместе спать, наверное, тоже приятно!

Алексей почувствовал при этих словах, как душа его, оробев, юркнула в пятки, но он тут же сгреб руками плотные Дусины плечи и опять, вслепую, отыскал губами ее губы.

И прозрел лишь тогда, когда щелкнула приглушенно ручка двери. В тамбур с бледным фонарем вошел старичок проводник. Он, должно быть, все видел, потому что притворился, будто ничего не замечает, озабоченно покашлял и сказал:

— К Котласу подъезжаем…

Он-то знал, что им ехать не до Котласа.

Посреди ночи прибыл поезд на ту всем известную и очень глупую станцию Березай, где, кому надо, приходится вылезать.

Вылезать, моргая заспанными глазами, спотыкаясь о чужие чемоданы и мешки. Вылезать — и под проливной дождь…

Дождь лил отвесно, крупными и частыми струями. Сразу же капли воды, отыскав нужную лазейку, скользнули за воротник Алексея, сплошной завесой потекла вода с козырька фуражки, захлюпало в сапогах.

Но даже сквозь мутную, зыбкую сетку дождя можно было увидеть: в три грани изломалась плоская гора (четвертая грань, вероятно, позади). А в котловине — влажная россыпь огней. Богатая россыпь. Легко повисли цепи уличных фонарей. Разноцветье окон: оранжевых, зеленых, желтых — жилые дома. Замысловатое нагромождение всевозможного света — заводы. Там же полыхает мгновеньями тонкая голубизна электросварки…

Могучее зарево встает над котловиной. Город.

От этого зарева и душе, и ногам теплее. Ведь радость остаться сухим — ничто перед возможностью обсушиться.

— Красиво-то как! — ахнула оказавшаяся, конечно, рядом Дуся. — Вроде елки. Я бы тут всю жизнь прожила. А ты?

— Поживем — увидим. Что ли тут всегда с неба льет? Вон лужи какие — море…

— Я уж вся сырая, — выбила зубами четкую дробь Дуся. — Зачем мы никуда не идем?

— А куда идти — знаешь?

Но от станционного здания уже торопились к ним люди в сверкающих кожанках. А может быть, и не в кожанках — просто вымочило их с ног до головы, до блеска.

— Здравствуйте, товарищи! — бодро поприветствовал их передний — видать, главный, но еще молодой. — Хорошо ли ехали?

Каждому по очереди взялся пожимать руки. А потом, когда плотнее обступили его, заговорил по-деловому:

— Значит, так. Работать вы все будете на Джегоре. Машины ждут. Чтобы зря не мокнуть, грузите вещи и — в путь. Подробности на месте.

— Это где же — Джегор? — озадаченно спросил из-за чьих-то голов старожил здешних мест Степан Бобро.

— Не близко. Двести сорок километров. Дорога скверная, но к утру будете.

Дождь громко шелестел по размытой земле. Потом к его монотонному шелесту прибавился растущий, смущенный гул голосов.

— Что за такой Джегор?

— Двести сорок километров — это же назад почти полпути…

— Знать не знаем: мы в «Севергаз» вербовались! — зазвенел голос Рытатуевой.

— Товарищи, — с легкой досадой, но вроде бы не очень удивляясь возникшим словопрениям, снова стал говорить молодой, главный. — Джегор — это и есть ныне район основной деятельности нашего комбината. Люди нужны именно там, а не в другом месте. В оргнаборе вас предупреждали…

— Ничего не предупреждали!

Зашумели. Стало вдруг слышно: спросонья заплакал Олежка у отца на руках. Намок, должно быть.

Главного будто стеганули — вскинулся: