Избранные произведения. Том 2 - Страница 130

И он, поднявшись с кресла, заходил по комнате от книжного шкафа к балкону, за которым уже зажигалась звездами ранняя южная ночь, и стал рассказывать об уходе народа с родных мест, гонимого смертью и ужасом и желающего жить. Он утверждал ничем не истребимую волю к жизни армянского народа, он говорил о вере армянского народа в помощь русского народа. <…>

Я был поражен. Слова о том, что в Ване нет людей, предстали предо мной во всей своей гнусной наготе.

Обняв меня, взволнованный поэт-трибун повел меня к столу под большую светлую лампу, в уют своей дружной семьи, и стал гостеприимным веселым хозяином за обильным красивым столом. Первый тост его был за дружбу Армении с Россией.

Это было в начале апреля 1916 года. Я ушел с этого вечера потрясенный и окрыленный: мой путь стал мне ясен.

Через несколько дней, занятых подготовкой к отъезду, 13 апреля, я написал и принес Туманяну следующее стихотворение:

Эти строки послужили вступлением к книге стихов «Ангел Армении», которая вышла в 1918 году в Тифлисе и была посвящена Ованесу Туманяну. Вот дарственная надпись на этой книге:

«Вам, светлый друг, я посвятил эту книгу не только потому, что я до корня сердца очарован вашей личностью, но и потому, что ваше имя — это идея, прекрасная идея армянского воскресения в дружбе с моей родиной».

В конце апреля 1916 года я выехал в первую служебную поездку в Ван. Ованес Фаддеевич устроил мне проводы в тесном кругу своих друзей, среди которых помню молодого Дереника Демирчяна и седовласого Гарегина Варданета, знатока и собирателя древних армянских рукописей. Среди напутственных тостов за дружбу армянского народа с русским и персонально в честь Валерия Брюсова, работу которого Туманян высоко ценил и книга которого о поэзии Армении была откровением для русской интеллигенции, впервые по этой книге знакомившейся с сокровищами армянской устной и письменной поэзии, мне запомнилась одна фраза Туманяна: «Берегите детей!»

Ованес Фаддеевич провожал наш отряд на вокзал и, прощаясь, еще раз повторил эту фразу, добавив:

— Не забывайте и курдских детей. Они такие же бесприютные, как и наши, армянские.

Горящий золотыми огнями в лощине и на горах Тифлис мелькнул на мгновенье, и нас окружила ночь. Кое-как разместились в битком набитом коридоре. На какой-то станции поезд задержался, и мы с товарищем вышли напиться чаю. Поезд неожиданно тронулся, и мы помчались стремглав по извилистому пути, прыгнув на ходу на подножку вагона. С трудом разбудив спящего в тамбуре казака, пробрались в вагон и кое-как заснули. На другой день я увидел прямо и решительно вырастающую с земли гору и догадался, что это — Арарат. Он был стройней и величавей, чем Этна. Мы обменялись с ним немыми приветами, обходя щекотливые вопросы о Ное и его ковчеге. Как приветливый хозяин у порога своего дома, он весь день стоял над нами и к вечеру, по пояс в синем снегу, принарядил вершину алой зарей. К утру мы мчались над бешеным Араксом к Джульфе. Переехав пограничный мост уже в автомобиле мимо горы, на которой, говорят, Каин убил Авеля, мы оказались в Персии. Она встретила нас миражами и черепахами и вихрями песчаной пудры своей пустыни. В облаках пыли вскоре показалась толпа беженцев, в лохмотьях пестрой национальной одежды, изнуренная голодом и жаждой. Мы остановили машину и стали расспрашивать людей. Я впервые видел бедствие народа, уходящего с родной земли. Все экзотическое восприятие Востока, которое — скрывать не стану — повлекло меня на Кавказ, а не в Галицию, которую я тоже жаждал освобождать, сгорело в пестрых лохмотьях народа, уходящего с родины. И Восток впервые предстал предо мной таким, каким он был не в мечтах, а в жизни.

Это был второй удар по моему сознанию после первого, полученного от фразы Ованеса Туманяна, что царям нужна Армения без армян.

Третьим ударом и окончательным были мои впечатления от Вана. После Коурского и Бегрикальского ущелий, уже на конях, я въехал в него через Арчак по дороге, никакими инженерами не проложенной, но твердой, как асфальт, потому что она была проложена уходящим, в большинстве босым народом.

— Что это? — спросил я своего спутника, показывая на пробивающиеся сквозь утоптанную землю куски тряпок и осколки костей.

— Тут уходил народ. Это его следы.

Обглоданные военной грозой деревья кое-где торчали по пути. На них висели вороньи гнезда.

— Видите, какие они крепкие? — спросил мой спутник. — Это потому, что они свиты из кос замученных армянских девушек.

Мы въехали в пространство, по одну сторону которого журчал арык, а по другую стояли обглоданные пушками и пожарами развалины глинобитных жилищ.

Мой конь, сорвавшись с узды, помчался в сторону, в сады. Айва, персики и яблони роняли последние розово-белоснежные лепестки. Мой конь ворвался в такой сад. В нем бродила девочка лет пяти с вишневыми глазами. Она доверчиво подошла ко мне и сказала:

— Шамирам.

Сзади нее стояли руины дома. За ней шла кошка — они никогда не покидали развалин.

«Вот они, сады Семирамиды! — подумал я. — Сама царица этих садов Шамирам встречает меня…»

Я взял ее на седло, и это был первый ребенок, которого я привез в только что организованный приют.

В летние месяцы я уже вез в молоканских фургонах армянскую детвору, среди которой была и курдская, были еще несколько старух и стариков, на тогдашнюю русскую границу в Игдырь. Около десяти полыхавших белыми полотнищами фургонов с детьми (по двадцать — тридцать в каждом, не считая идущих пешком с ними эпических старух и стариков) сопровождало шесть храбрецов. Помню имена некоторых — беспечного Мосиана из Тифлиса, который всю дорогу пел:

моего неизменного спутника, который утверждал, что его фамилия значит — беглец и что предок его бежал от ласк Екатерины II, коротконогого и коренастого ванского крестьянина Вагаршака, который учил меня не бояться, когда мой Курд, — по его уверению чистокровный араб, — увидев редкую свежую травку — редкую потому, что народ в пути питался травой, — обрадуется и понесет. У каждого из них была винтовка. Была и у меня, но я больше всего боялся, чтобы она сама не выстрелила: выстрел мог грозить нападением курдов с хребтов окружающих гор. На какой-то горной тропе мы ехали по белому настилу, который оказался вермишелью из ящиков только что перед нами разбитого военного обоза. Они не знали, как вермишель едят, и усыпали ею нашу дорогу. Может быть, они знали, что дети их племени тоже едут в наших фургонах. Старики и старухи бросились подбирать еду, но долго останавливаться было нельзя, так как до ночи нужно было прибыть на очередной этап.