Избранные произведения. Том 2 - Страница 12

— Ишь ты, сколько насчитал народу разного.

— Все едино. Все едим, все живем, все умрем.

Его темное, словно вырезанное из дерева лицо все зазмеилось улыбчивыми морщинками.

А лицо молодого нахмурилось от непосильной думы.

— Спасаем, говоришь? А где ж войско, где оружие? Всего-то тут нас — ничего. Два пулеметчика да пушчонка. Да и командир-то наш, Кеппинг, на пушку свой фон наводит. Боится, как бы не выстрелила.

— Снарядов мало. Бережет. Ты про него это зря. Он еще в ту войну турок бил.

— Может, и бил, коли люди у него были. А теперь нас тут горсточка. Где войско?

— Англичанам помогает. Там, за Евфратом, где рай был.

— Какой рай?

— Где Адам с Евой согрешил.

— И там мы?

— А что? Казаку везде дорога.

— А этих англичан тоже турки режут?

— Не режут, а бьют, дурья голова. Союзники они наши. Они тут не живут. У них свой остров. Там, за Архангельском. Сюда воевать пришли. А их турки бьют. Выручать надо.

— Тех спасать, а этих выручать. Эх ты, Русь-матушка! Без тебя, видно, никому житья нет!

Он стеганул лошадь.

По обе стороны дороги начинались низкие глинобитные стены. Лошади, почуя отдых, пошли бодрее. Дороги извивалась, и выраставшая на глазах мрачная громадина Деерского собора поворачивалась к едущим то одним, то другим боком.

Артавазд и Мосьян были уже у его стен.

— Настоящая базилика! — восхищался Артавазд, поднимая голову к барельефам над главным входом.

Там грубо были высечены из камня ангелы с вытаращенными глазами, поджатыми для полета ногами и завитыми крыльями.

— А знаете, — хихикнул Мосьян, — в Тавризе ангелов всегда изображают голыми, только в поясочках.

— Там же нет христианских храмов, — возразил Артавазд.

— В Персии ангелов изображают не на церквах, а знаете где?

— Ну?

— Над входом в бани! Мне один профессор говорил, что это правильно. Ангелов выдумали в Вавилоне, и там они были не просто вестниками, а вестниками любви. А бани ведь на всем свете служат не только для мытья, но и для любви. Значит, ангелы там вполне на месте. Да, слушайте, — захохотал он, — ведь и в Евангелии то же самое! Ангел-то деве Марии о чем шепчет?

— Бросьте! — серьезно сказал Артавазд.

И они впились глазами в барельефы, каждый высматривая в них свое. К Мосьяну подъехал Тигран, и они оба долго визгливо хохотали, остря над ролью ангелов. Когда подъехал фаэтон, офицеры по приказанию генерала разыскали сторожа и велели ему открыть собор.

Полумрак и вековая сырость обдали вошедших.

— Это православный храм? — осведомился генерал на пороге.

— Армяно-григорианский, — почтительно доложил Тигран. — Это почти то же самое.

Все сняли фуражки, генерал и офицеры перекрестились.

— А где же иконостас? — спросил генерал.

— Не полагается, — опять разъяснил Тигран.

— Какое прекрасное сооружение! — говорил генерал, проходя мимо изображений святых, как перед строем солдат. — Бррр! Холодно!

Повернувшись, как на параде, он пошел к выходу.

В тени собора устроили привал, чтобы основательно закусить и выпить. Понемногу собирались армяне и айсоры, останавливаясь поодаль и молча наблюдая невиданных гостей. Казаки спешились и, тоже раздобыв себе кишмишовки, пили ее, заедая сухарями.

— Что видали эти стены! — восторгался генерал, поглаживая свободной рукой — в другой руке он держал стакан — замшелые, шершавые камни фундамента. — Здесь проходили полчища ассирийского царя Саргона, когда он, расправившись с Египтом, начал войну против Биайны, теперешнего Вана, и опустошил всю эту область, по которой мы едем, всю, от Ванского озера до Урмийского! Помните?

Генерал, кокетничая своими познаниями, обводил всех глазами. Тигран из кожи лез, чтобы что-нибудь вспомнить.

— Не помните? — с презрением повторил генерал. — Молодежь должна изучать историю! Там много примеров для нас! А я вот помню! Там, дальше, в каком-то ущелье… Мы ведь поедем еще через ущелья?

— Поедем! Непременно поедем! Сейчас поедем! — обрадовался Тигран.

— Так вот там, куда мы сейчас поедем, Саргон Великий велел живьем содрать кожу с одного непослушного армянского князя. Да! Слушайте! Подрезали ему кожу на ногах у щиколоток. И стали задирать. А он смеется. До колен содрали, а он смеется. К животу подошли. А он из последних сил смеется. Саргон бесится, смотрит на мясо, копьем в него тычет. До шеи ободрали. К ушам подходят. А князь-то армянский вдруг как закричит: — Жги! Жги! Всю землю нашу ободрал и обжег, а жива она, жив народ армянский. — И плюнул Саргону Великому в его ассирийскую морду. Вот это здесь было!

Генерал опрокинул стакан и молодцевато, обеими руками, расправил усы.

— Не помню, как его звали, героя этого армянского. Однако пора в путь.

Подымая пыль, вся компания бойко откатилась от Леера.

Впереди казаки затянули песню:

В хвосте кавалькады Мосьян тоже не выдержал и нестерпимым баритоном рявкнул:

— В поле вас еще можно слушать! — с улыбкой, смягчая свою мысль, сказал Артавазд. Мосьян не обиделся и продолжал петь.

После короткого ущелья распахнулась необузданность гор, без жилья, без травы, без деревьев, без людей.

Артавазд отстал. Далеко впереди, из-под колес фаэтона курился смерч. Солнце быстро падало вниз, заливая полнеба оранжевой сочностью.

Вдруг конь Артавазда бросился с дороги в степь и понесся по засыхающим цветам, жадно вдыхая их смолистый запах. Артавазд не мешал ему, стараясь только не потерять из виду столб пыли впереди. По брюхо в траве, конь несся, раздувая ноздри и подчиняя Артавазда своему порыву. Артавазд не заметил, как потерял из виду дорогу. Он забыл о ней. Радость быть наедине с природой, в ее движении, в полете захлестнула его. Может быть, он и кричал — кто мог слышать? Тело его слилось с телом коня, глаза глотали летящие навстречу контуры гор, встречный ветер заливал легкие озоном, и кровь его билась в том же ритме, в котором солнце уносилось за горы. Вдруг как-то боком свалилось оно за крутую вершину, заливая кровью горизонт. Горы потухли, пугливо запахиваясь бесцветной синевой, конь резко остановился под струей ледяного ветра, хлынувшего из ущелья. Артавазд едва удержался в седле. Внезапное потухание красок отрезвило его. Где он? Беспорядочно поворачивая коня то в одну, то в другую сторону, он не находил дороги. Заблудился! И радость сменилась страхом. Один в этой травяной пустыне! Сейчас стемнеет, придут волки, он погиб! Он опустил поводья. Сумерки слепили его. Он на минуту закрыл глаза. Большая комната, посредине стол, лампа. В ее луче печальные глаза отца всегда вспыхивают молниями тревоги. Последний вечер дома. Отец говорит о родине, он отдает ей сына. Седая, маленькая мать, родившая столько сестер и братьев, не спускает глаз с Артавазда. Она молчит, но Артавазд знает, что делается сейчас в ее сердце. Сейчас он самый любимый ее сын. Сестры влюбленно смотрят на него, особенно одна, старшая…

— Счастливого пути! — говорит отец, все встают, и отец уже не в силах помешать тревоге гореть в его глазах.

— Дай бог нам опять увидеться…

Он целует сына в губы и в округлые веки закрытых от волнения глаз.

Артавазд очнулся от внезапного броска коня. Нагнув голову, широкими кругами рыскал конь по траве, вынюхивая путь. Он раньше всадника почуял опасность, но так как все, что томило его память, — вольная жизнь, запахи осенних трав, ветер, обжигающий ноздри, — было им выпито до полного насыщенья, он не потерялся, как всадник. Среди благоуханных запахов засыхающих цветов он скоро уловил знакомый запах человеческого жилья, кизяка, жирной гари, уверенно стал на свой след, все также, наклонив голову, бодро пошел вперед и скоро вынес Артавазда на дорогу.