Избранные произведения. Том 1 - Страница 81
Изменить размер шрифта:
Промысла
Пирамиды в чахотке —
Вышки вытянул к небу
Изнуренный и кроткий
Данник черствому хлебу.
И клокочут вулканы
Сквозь песок утомленный:
Это дьявола страны,
Это рай искаженный.
Звездный край полотенца
Ночь склоняет в истоме,
Чтобы слезы младенца
Утереть в нищем доме.
Шлют проклятье избытку
Молодые илоты
За бесцельную пытку
Непосильной работы.
И, как нефть под песками,
Накипает желанье
Стать под красное знамя
Мирового восстанья.
Город на заре
Молчат огромные дома
О том, что этот мир — тюрьма.
И вывески кричат о том,
Что этот мир — публичный дом,
Где продается каждый сон,
А кто не продан, тот смешон.
Железных фабрик силуэт
Кричит о том, что воли нет,
Что эти кубы из камней
Сдавили бешенство огней.
Заре запели петухи.
Порозовели стен верхи.
Не отрываясь от земли,
Качнулись в море корабли.
Вспорхнул и замер легкий шквал,
Седой газетчик пробежал,
Вонзая в сонный мозг людей
Пустые вести площадей.
Валы согбенные сплотив,
Грохочет утренний прилив.
В ущелья улиц, под дома
Бежит испуганная тьма.
И, как бушующий народ,
Из алых волн встает восход.
Мильоны огненных знамен
Вздымает в зыбь ночную он.
И, как трибун перед толпой,
С последней речью боевой,
С могучим лозунгом: «Живи!» —
Выходит солнце, всё в крови.
Кофе
Тебя сбирала девушка нагая
По зарослям благоуханной Явы.
Как ящерицу, дико обжигая,
Ей кожу рыжей сделал луч кудрявый.
Замучена полуденной работой,
К любовнику, такому же нагому,
Она бежала в лунное болото,
К сплетенному из вешних прутьев дому.
И там кричали, радуясь, как дети,
Что труд прошел, а ночь еще продлится,
Показывая на жемчужном свете
Блестящие от долгой ласки лица.
С утра голландец с ремешковой плеткой
На пристани следил за упаковкой
Клейменых ящиков — и кровью кроткой
Окрашивал тугую плетку ловко.
Потом с валов могучих океана
Корабль срезал бунтующую пену,
Пока в каюте мягкой капитана
Купцы высчитывали вес и цену.
До пристани, закутанной в туманы,
Томились, гордо засыпая, зерна.
А там, на Яве, кровяные раны
На девушке горели рыже-черной…
Любуешься порою, как в фарфоре
Кипит с отливом золотистым кофе,
И вдруг в мозгу встает желаний море,
И кровь томит тоска по катастрофе:
Долой насилье! Снять с дикарской воли
Бесстыдство злое купли и продажи!
Плетей не надо для цветов магнолий!
Не надо солнцу океана стражи.
Отмстить за бешенство бичей ременных!
Пусть хищники в туман уйдут кровавый!
Да здравствует свобода угнетенных
Во всех краях и на болотах Явы!
МИРОЛОМ
Тринадцатая книга стихов
Посвящение
Под Кремлевской стеной
Я вас не видел, вас не знаю,
Но вы легли здесь в грозный час,
Когда срывал народ, стоная,
Седое иго палача.
И вашей крови отблеск вечный
Я вижу в каждом, кто живет:
И в детской радости беспечной,
И в смелой песне красных рот,
В летящем с севера до юга
Колосьев голосе ржаном,
И под стопой электроплуга
На черноземе молодом.
И чем чудесней жизнь воскреснет,
Тем ярче ваша кровь горит,
И даже в звуках этой песни
Сияет свет ее зари.
ИССТАРЬ
Русь
«Медведя на цепи водила…»
Медведя на цепи водила,
Сама сидела на цепи
И в голову себе гвоздила
Одно проклятое: «Терпи!»
Гнила в пещерах и колодах,
Крутила мощи, в срубах жглась
И род от рода, год от года
Сносила темноту и грязь.
Мечтая о небесном рае,
В смердящем ужилась гробу.
В бунтах бессмысленных сгорая,
Бояр носила на горбу.
Петлю затягивая туже,
Сама тащилась на убой
И бубенцом цветистых дужек
Бранилась с ведьмою-судьбой.
А все, что было молодого
И дерзкого — огонь мирской —
В срамное всучивала слово,
Душила пьяною тоской.
О, ведь и я любил так слепо
Колоколов вечерний звон,
Монастыря седую крепость,
Черницы поясной поклон!
И ладан сказок несуразных,
И тлен непротивленья злу,
И пенье нищих безобразных,
И сон угодника в углу.
Как много сил распалось прахом
Растлилось, высохло в труху:
Довольно кланялись мы плахам,
Иконостасу и греху!
Пусть с кровью мы сдираем ветошь,
Но мы сдерем ее с себя!
В алмаз густеют искры света,
Стекляшку молоты дробят.
В провалах страшного распада
Восстали вихри новых звезд.
Ушедшая под землю падаль
Пророчит богатырский рост.
Раздвинуты границы мира,
Былое небылью ушло,
О, ведь и мне жилось так сиро, —
Теперь так буйно и светло!