Избранные произведения - Страница 7

О, если б я был его другом!

Я им уже был! Горячая слеза скатилась из глаз Лавли на мою руку.

Мы поняли друг друга, и прибавить к этому нам было нечего.

Мать Лавли появилась неожиданно; с нежным беспокойством она разыскивала сына и, как только его увидела, подошла к нему, не замечая меня.

Я был рад, что она меня не видит: для нежных порывов чистой любви свидетели излишни.

Лавли ласково обнял мать.

Зрелище это растрогало меня, но не удивило; тот, кто несчастлив, любит глубже; грусть более мягка, более доверчива, более проникновенна, чем радость, — если только не согласиться с тем, что грусть бывает радостью для тех, кого уже ничто не может радовать.

О, как я был потрясен в эту минуту! Если бы всесильный перенес меня тогда к ногам моей матери, с какою любовью обнял бы я ее колена! Как покорно и почтительно припал бы к ее стопам! Никогда еще я так горестно не сетовал на себя за то, что причинял ей страдания, отгонявшие от нее сон! Никогда не ощущал я глубже всей сладости того благоговейного трепета, который можно было бы назвать счастьем, если бы признательность не повелела каждому считать его своим долгом.

О, как состражду я тому несчастному, кого жизненные бури увлекли далеко от родимого очага и кто, предоставленный собственной участи, оказался в чужом краю! Когда его сердце будет изнывать от тоски, когда ему уже негде будет приклонить голову, он скажет: «Я припал бы сейчас к материнской груди!..» И зарыдает при мысли о том, что покинул свою мать и, может быть, даже умрет, а ей так и не суждено будет успокоить его целительным поцелуем!

— О, моя мать!

Мать Лавли поразило это невольно вырвавшееся восклицание, и она обернулась в мою сторону.

Выражение добродетели, отчетливо читавшееся на лице ее, вызывало такое чувство уважения, что мне невольно вспомнились черты моей матери. Я встал и поклонился.

— Матушка Лавли, — спросил я, — у вас только один сын?

— Один-единственный, — ответила добрая женщина; и она бросила на Лавли взгляд, в который, казалось, вложила всю свою душу.

— Во имя неба, пусть отныне их будет двое!..

Мать Лавли внимательно посмотрела на меня.

— Не отвергайте моей просьбы, — продолжал я, — приютите несчастного и дайте брата вашему сыну.

Она ласково мне улыбнулась и оперлась на мою руку, когда мы тронулись в путь к их хижине.

Ответьте мне вы, гордые властители мира сего: освящались ли когда-нибудь ваши договоры такой же благородной искренностью? Я обрел в эту минуту дар в тысячу раз более ценный, чем весь блеск вашего могущества, и залог его — в одной улыбке!

Ваши надменные души стремятся подчинить своей гордыне вселенную и потрясают ее из одного лишь пустого тщеславия, а здесь естественность чувств заменяет все условности и доверчивость скрепляет добровольный союз, заключенный между собой добродетельными сердцами.

— У меня есть брат, — промолвил Лавли, нежно обнимая меня.

Да, уединение — это подруга, возвращающая душе ее сущность и те первоначальные черты, которые она успела утратить от многолетнего соприкосновения с людьми; но душе недостаточно этой подруги; мы вспоминаем о ней лишь в часы невзгод или когда нам недоступны радости общения с близкими. Человек рожден не для того, чтобы жить в одиночестве, подобно диким зверям пустыни, не знающим иных отношений, кроме тех, что вызваны их потребностями, иных стремлений, кроме желания поддержать свое существование; и тот, кто отстаивает эту прискорбную теорию, — либо богохульник, позорящий род людской, либо софист, глумящийся над разумом человека.

Еще минуту назад я испытывал наслаждение от своего одиночества, но, как видно, чувство это было мимолетным, и я скоро ощутил в сердце своем одну пустоту.

Чувствовать истинную радость можно лишь тогда, когда разделяешь ее с другими; умножить счастье можно, лишь умножив число друзей своих; и лишь тот знал блаженство на земле, кто, покинув ее, заставил грустить по себе не одно сердце.

Я часто старался представить себе человека, выброшенного бурей на необитаемый остров и оказавшегося вдали от людей, безо всякой надежды вновь увидеть их.

Он то печально бродит по пустынному берегу, боясь взглянуть на эти невспаханные земли, которых ни разу не касалась еще рука труженика, чтобы сделать их плодородными.

То он подолгу стоит, глядя на беспредельный морской простор, мысленно измеряя гигантскую преграду, отделяющую его от всего, что он некогда любил, — и тяжкий вздох вырывается из его истерзанной груди.

То ему чудится корабль, несущийся вдали с распущенными парусами; он вглядывается в него, боясь потерять из виду; он ложится на землю, не смея дышать; он надеется… он верит и не верит… он молится… и когда заходящее солнце рассеивает фантастическое видение, ему все еще хочется удержать его перед глазами и продлить сладостное заблуждение до утра.

Иногда, с трудом обточив кусок дерева, он чертит им на песке чье-нибудь имя — имя родителей, друга, возлюбленной — всех тех, кого он потерял навсегда. Он произносит вслух их имена, он воскрешает в памяти дорогие образы, он подолгу беседует с ними; и, когда голосу его вторит эхо, ему кажется, будто он слышит их голоса.

Благодетельный, глубокий сон на время успокаивает его тревожные мысли, но вот несчастный проснулся и снова зовет любимых… Сладкие грезы перенесли его только что в лоно тоскующей о нем семьи; он видел слезы радости на глазах любимой сестры, и ему кажется, что на груди его еще не высох их влажный след.

И он тоже плачет, но слезы его падают лишь на пыльную землю.

Еще немного, и вот я вижу его недвижимым, распростертым на сухом песке; сломленный усталостью и горем, он мучительно ощущает медленное приближение смерти. Длительная болезнь истомила его — щеки впали, глаза налились кровью; грудь вздымается с трудом; из уст его, которые иссушила жгучая жажда, вылетает воспаленное дыхание; и, чувствуя, как вот-вот иссякнут его жизненные силы, он обводит все вокруг мрачным взглядом и тоскует, что подле него нет друга.

Друг приготовил бы ему ложе из мха, друг выжал бы ему в чашу сок целебных трав; друг покрыл бы его своей одеждой, чтобы защитить от знойных лучей солнца и прохладных капель росы; заботы друга скрашивают даже смерть… Но он одинок.

Биение его сердца учащается, потом становится прерывистым, останавливается… кровь на мгновение вскипает, а затем, медленно холодея, застывает в жилах; веки судорожно трепещут и опускаются; он шепчет: «Пить!..» — и умирает, так и не дождавшись ни от кого ответа!

Когда взошло солнце, я уже сидел перед хижиной, на камне, служившем скамьей.

Окрестный вид не давал простора для глаз; лишь сквозь кроны деревьев да между отвесными вершинами скал можно было разглядеть вдали чудесные равнины Эльзаса, неясные контуры которых сливались на востоке с дымкой облаков. С трех других сторон горизонт обступали то густые чащи сосен и лиственниц, то каменные глыбы, которые время от времени отрываются от горных утесов и скатываются вниз, как попало громоздясь одна на другую.

Глаз человеческий взирает с благоговейным трепетом на эти гигантские руины мироздания, и тис, простирающий над ними свои полого раскинувшиеся ветви, царственно венчает их. В обломках памятников старины есть торжественность; в обломках космоса есть величие.

Ведь нет ничего более естественного, как преклоняться перед несчастьем; ведь нет ничего более возвышенного, чем развалины, овеянные славой, и нет чувства более неподдельного, чем глубокое уважение, которое внушается представлением о величии и о неизбежной гибели.

Не знаю… но я не хотел бы иметь другом того, кто без волнения способен взирать на дуб, поверженный грозой, и кто не чувствует благоговения, подавая милостыню Велизарию.[3]