Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе. - Страница 12

Гринька Шелия сидел на корточках перед Витей, мешал ему слушать — просил найти и поставить «Под окном черемуха колышется». Он всем надоел этой пластинкой. Оля не позволяла ему заводить чужой патефон, одолженный у маминого механика, поэтому Гринька, бегая по всей квартире на правах хозяина, то и дело изводил Шафранова своими просьбами — еще раз прокрутить уральскую «Черемуху».

Девочки готовились к игре в фанты, то появлялись, то исчезали в комнате, собирая ленточки, пробки от шампанского, огрызки карандашей.

С совершенно отсутствующим лицом прохаживался Эдик Мотылевич: он недавно влюбился во взрослую — актрису кукольного театра и теннисистку. Тайну открыл Витя Шафранов. Теперь товарищи относились к Эдику как к душевнобольному: заботливо, но не без юмора.

Были еще два отдельно и далеко расставленных стула, на которых сидели юноша и девушка с безучастными лицами. Казалось, они чем-то недовольны, казалось, что, по их мнению, что-то непоправимо испорчено в ходе веселой вечеринки. Это Олег Пивоваров из Митиного класса и одна из трех сестер Бреховских — старшая, ширококостая, рассеянная Нюра, соседка Оли по парте.

Митя не подозревал раньше, что Олег неравнодушен к Нюре, но сейчас, обретя необычную зоркость, он задумался: может быть, у них то же, что у него с Олей? Такое впечатление, сами о том не догадываясь, создавали Олег и Нюра своими одинаково напряженными позами.

— Товарищи, сюда! Кладите фанты!

Командовала Оля. Ирина Ситникова шла с шапкой по кругу: ясно было по их виду, что придуманы забавные поручения.

Фанты удались на славу. Эдик должен был изображать, как собирают мячи на теннисной площадке. Гриньке досталось петь — он всем насолил, спев уральскую «Черемуху». Митя прополз под столом. Нянька изображала Яшу Казачка, даже не зная, кто он такой; получилось очень смешно, потому что она решила, что от нее требуется сплясать «казачка». Марью Сергеевну не смогли заставить быть «оракулом», она ускользнула на балкон, чтобы о ней забыли. Когда дошла очередь Веры Николаевны тащить фант из шапки, Ирина выкрикнула:

— Рассказать волнующую историю!

— Да ну вас. Чем я вас взволную? Я даже на фронте не была, — сказала Вера Николаевна, играя фантом — ключом от балконной двери.

— Придумайте! Вспомните!

Тут все стали рассаживаться поудобнее. Вера Николаевна оказалась в кругу молодежи; с мольбой она взглянула на Марью Сергеевну, которая, осмелев, показалась в двери.

— Нет и нет. Выдумывать я не умею — это по Олиной специальности. А рассказать? Меня такие вещи волнуют, что вы заскучаете. Что, вам интересно будет, если я расскажу, как кирпич возят? Вы люди высокого полета. — Она улыбнулась. — Митя с Олей лунного света не поделили. Один Митин товарищ только облака фотографирует.

— Это Чап! — провозгласил Гринька.

Но Веру Николаевну все уговаривали, упрашивали, наконец, просто для порядка требовали разыграть фант. И она уступила.

То был действительно скучноватый рассказ — про кирпич. Но, раз поверив Олиной маме, что эта история ее волнует, все старались добросовестно вникнуть в дело. Вера Николаевна говорила о страшных потерях кирпича при перевозках и перегрузках. Бой кирпича начинается еще на заводе. Складывают вручную. Сложат в штабеля сегодня, а завтра начинают разбирать. Бросают навалом в грузовик. Привезут куда надо — снова в тачки, из тачек — в штабеля, на носилки. Так до четырнадцати раз. Труд тяжелый и бессмысленный. И страшный бой. Каждый четвертый кирпич по пути превращается в щебенку.

— Скучно?

— Нет, что вы, что вы!..

— Ну, так пеняйте на себя. Теперь все равно до конца доскажу.

Витя Шафранов слушал с понимающим лицом, как человек, знакомый с производством. Гринька вытянул шею от напряженного ожидания, над чем бы посмеяться. Эдик с потусторонним видом жевал пробку.

— И вот произошло, на мой взгляд, волнующее событие. Один человек придумал, как это все начисто изменить: чтобы не было миткалевых рукавиц, которые горят на тысячах ладоней; чтобы не было всех ненужных перевалок, страшного боя и порчи. А пусть будет простая железная корзиночка. Лежит в ней кирпич и путешествует прямо от заводской печи до восьмого этажа стройки. Один раз загрузили — один раз разгрузили! Всё! Просто, как спичечная коробка. Казалось бы, замечательно! Да не тут-то было. Дальше пойдет грустная сказка, называется она «Про Фому и Ерему».

Все оживились, потому что сказку, даже грустную, слушать все-таки интереснее. А Вера Николаевна так посмотрела на Олю, что Митя понял: сказка неспроста. Про Фому? Уж не про Фому ли Фомича Пантюхова?

— Человек, который придумал корзиночку, — продолжала Вера Николаевна, — каменщик, инструктор передовых методов. Его зовут в самом деле Ерема — Еремей Ильич. Он бы вам объяснил, что такое кирпич! Один раз он читал нам лекцию. Если бы вы слышали! Что ваши облака и лунный свет! Для него кирпич прекраснее всего на свете: и розовый цвет, и тяжесть, привычная для руки, легкий звон, вроде хрустального, когда надкалывают пополам. После этой лекции я сама стала чувствовать кирпич по-другому. Возьмешь жарким днем в руку — поверхность такая шершаво-гладенькая, острые грани, холодок, он еще от ночи остался.

— А кто же все-таки Фома? — перебил Веру Николаевну Гринька, измучившись в ожидании смешного.

— Фома? — Вера Николаевна глядела на дверь. — Да вот он! Легок на помине.

Так только в сказке и бывает. В комнату вошел на цыпочках, балансируя короткими ручками, толстый, наголо обритый человек. Мите нетрудно было сообразить, что это и есть Фома Фомич.

— Привет молодежи!.. Э, да у вас тут гостей воз и маленькая тележка! — сказал Пантюхов и засмеялся.

Митю поразил его череп с резко очерченными височными костями, особенно заметными, когда Пантюхов смеялся. Отсмеявшись, он молча вышел и снова вернулся из прихожей, держа за спиной глянцевую картонную коробку. Делая вид, что не хочет мешать общему веселью, и подзывая пальцем Олю в уголок, он только больше привлекал к себе внимание. Он, вероятно, сам не решил, на каких правах он появился здесь, в комнате, заполненной Олиными сверстниками, — на правах родственника, держащего за спиной коробку, или на правах начальника автобазы. Он положил на край стола коробку, распечатал ее.

— Какая хорошенькая! — вздохнула заглянувшая в коробку Ирина.

Там лежала белая трикотажная рубашка с выпуклыми, блестящими, как фарфор, гипюровыми кружевами. Девочки вынули ее. Оказалось, что она длинная, как подвенечное платье.

Митя следил за Олей. Ее глаза блестели. Ему было только непонятно: от удовольствия или от презрения? Она сказала сдержанно:

— Хорошенькая. Спасибо, Фома Фомич.

А это как понять? Вежливость? Или… слабость? Он знал, что Оля сама же презирала Пантюхова, издевалась над его репутацией добытчика, ловчилы. А теперь, когда он пришел с подношениями, она их принимает как ни в чем не бывало.

Все помутнело с приходом этого человека. Вера Николаевна повела гостя к одному из отставленных к стене столов — угощать. Слышался его хохот, он кричал не очень-то понятные слова: «Берите навалом!» Несколько раз он вспомнил Еремея Ильича: видно, каменщик-новатор сильно ему досадил. В то же время, поворачиваясь к молодежи и находя взглядом Олю, он начинал преувеличенно хвалить виновницу торжества. Зрачки его маслено посвечивали. Он прямо-таки цену ей набивал по-родственному.

Кое-кто из гостей слегка оторопел. А Оля, та просто ушла из комнаты.

Все время раздавалось его семейно-хвастливое: «наша Оля», «нашей Олей», «нашу Олю». Это было так фальшиво, что Митя едва удерживался, чтобы не нахамить ему. В самом деле, выходило так, будто Оля — гордость школы, будто она зачитывается глазными болезнями действительно по призванию, а не потому, что книжка попалась под руку. Он поймал себя на том, что раздражение против Пантюхова начинает как бы чернить и Олю в его глазах. Он уже считал себя в семье Кежун своим и нужным человеком, даже единственным, и вдруг появление Пантюхова с его подарком разрушило эту уверенность. Митя испытал жгучую обиду оттого, что Пантюхов тоже причастен к этой семье, и, может быть, больше, чем он сам, Митя. Несколько минут он постоял, обескураженный, потом пошел в коридор искать Олю.