Избранное - Страница 1

Хорхе Луису Борхесу в 1984 году исполняется 85 лет. Он давно уже слеп и, уйдя десять лет назад в почетную отставку с поста директора Национальной библиотеки, уединенно живет в маленькой квартирке на буэнос-айресской улице Майпу. Сейчас Борхес — одна из легендарных личностей современного литературного мира. Только сухое перечисление премий, наград и титулов займет много строк: Коммендаторе Итальянской Республики, Командор ордена Почетного легиона «За заслуги в литературе и искусстве», Кавалер ордена Британской империи «За выдающиеся заслуги» и испанского ордена «Крест Альфонсо Мудрого», доктор гонорис кауза Сорбонны, Оксфордского и Колумбийского университетов, лауреат премии Сервантеса… Повсюду его переводят, изучают, цитируют. Известный французский историк культуры Мишель Фуко начинает свое исследование «Слова и вещи» фразой: «Эта книга родилась из одного текста Борхеса» (имеется в виду рассказ-эссе «Аналитический язык Джона Уилкинса»).

Однако Борхеса не только превозносят, но и ниспровергают. В прошлом он нередко делал журналистам заявления реакционного толка по разным злободневным вопросам. Чувствовалась в этом какая-то нарочитость, желание шокировать столь активное в Латинской Америке передовое общественное мнение. Позиция Борхеса вызывала недоумение, споры, а то и возражения со стороны таких писателей, как Пабло Неруда, Габриэль Гарсиа Маркес, Хулио Кортасар, Мигель Отеро Сильва, которые тем не менее всегда отзывались о Борхесе как о мастере и зачинателе новой латиноамериканской прозы[1].

Впрочем, в последнее время Борхес как будто отказался от эпатажа и назойливой эксцентричности. В большом интервью итальянскому журналу «Панорама» (июнь 1983 г.) он говорит о своей ненависти к войне, тирании и террору, называет себя «не политиком, но человеком этики, не записавшимся ни в одну партию, но разоблачающим зло, царящее на латиноамериканском континенте».

Хорхе Луис Борхес родился в Аргентине, но юность провел в Европе, куда его отец выехал накануне первой мировой войны на длительное лечение. В самом начале 20-х годов Борхес сблизился с кружком молодых испанских литераторов, назвавших себя «ультраистами». Борхес тогда исповедовал туманную, но пылкую революционность (свою первую, так и не вышедшую в свет книгу стихов он предполагал озаглавить «Красные псалмы»). По возвращении в Аргентину он выдвинулся в число лидеров местного авангардистского движения, выпустил несколько сборников стихов в духе все того же ультраизма. А затем его творческий путь сделал крутой поворот, по-видимому вызванный резким изменением общественного климата в Аргентине. С государственным переворотом 1930 г. кончилось либеральное правление партии радикалов и началась трудная эра борьбы с фашистскими тенденциями в политической жизни страны. В этих условиях авангардистское экспериментирование иссякает, Борхес с 1930 г. вовсе оставляет поэзию, к которой вернется лишь в 60-е годы, когда предстанет перед читателем совсем другим поэтом, окончательно порвавшим с авангардизмом. После нескольких лет молчания он с 1935 года начинает одну за другой издавать свои прозаические книги: «Всемирная история бесчестья» (1935), «История вечности» (1936), «Вымыслы» (1944), «Алеф» (1949), «Новые расследования» (1952), «Сообщение Броуди» (1970), «Книга песчинок» (1975). В последующие десятилетия, кроме службы в Национальной библиотеке, Борхес читает в университете лекции по английской литературе, много занимается филологией и философией. В 60-е годы, когда пришла слава, совершает несколько путешествий по Европе и Америке, время от времени и по сей день выступает с лекциями (один из его лекционных циклов собран в книгу «Семь вечеров», 1980). Вот и вся видимая канва долгой жизни. Остальное — и главное — внутри: обретение слова, своего стиля, своего места в национальной и мировой литературе. Поэтому легендарность, «загадочность» личности Борхеса, о которой толкуют журналисты и критики, прояснится, только если мы проникнем в его творчество.

Один из поэтических сборников Борхеса называется «Другой, тот же самый» (1964). Это определение можно отнести и к его прозе, внешне чрезвычайно многообразной и многожанровой, а по сути — монолитно-цельной. Борхес пишет новеллы фантастические, психологические, приключенческие, детективные, иногда даже сатирические («Старейшая сеньора»), пишет рассказы-эссе, которые именует «расследованиями» и которые отличаются от новелл лишь некоторой ослабленностью фабулы, не уступая им в фантастичности. Пишет прозаические миниатюры, которые обычно включает в свои поэтические сборники («Делатель», 1960; «Хвала тени», 1969; «Золото тигров», 1972).

Начав с поэзии, Борхес, по сути, навсегда остался поэтом. Поэтом в отношении к слову и к произведению в целом. Дело не только в поразительном лаконизме, трудно дающемся переводчикам. Ведь Борхес отнюдь не пишет так называемым «телеграфным стилем» 20-х годов. В его классически чистой прозе нет буквально ничего необязательного, но есть все необходимое. Он отбирает слова, как поэт, стесненный размером и рифмой, тщательно выдерживает ритм повествования. Он стремится к тому, чтобы рассказ воспринимался как стихотворение, часто говорит о «поэтической идее» каждого рассказа и его «тотальном поэтическом эффекте» (скорее всего, именно потому его и не привлекает большая прозаическая форма — роман).

В ультраистских манифестах, которые сочиняли в 20-е годы Борхес и его соратники, метафора провозглашалась первичной ячейкой и целью поэзии. Метафора в юношеских стихах Борхеса рождалась из неожиданного уподобления, основанного на зримом сходстве предметов. «С ружьем на плече трамваи патрулируют проспекты» — не правда ли, похоже на образность раннего Маяковского («ноктюрн… на флейте водосточных труб» и т. п.)?

Отойдя от авангардизма, Борхес отказался и от неожиданных визуальных метафор. Зато в его прозе, а потом и в стихах появилась иная метафоричность — не визуальная, а интеллектуальная, не конкретная, а абстрактная. Метафорами стали не образы, не строки, а произведения в целом, — метафорой сложной, многосоставной, многозначной, метафорой-символом. Если не учитывать этой метафорической природы рассказов Борхеса, многие из них покажутся лишь странными анекдотами. Вот «Фунес, чудо памяти» — неужели тут просто описан совершенно невероятный, патологический случай? Конечно, нет. Фунес — это метафора сверхчеловека, но не в ницшеанском понимании, не наделенного звериной витальностью и волей к власти, а сверхчеловека по уму, памяти, знанию, такого, о каком мечтает, вслед за Полем Валери, выдумавшим свое интеллектуальное чудо — господина Тэста, — герой другого рассказа Борхеса: «Всякий человек должен быть способен вместить все идеи, и полагаю, что в будущем он таким будет» («Пьер Менар, автор „Дон Кихота“»). Но как же трудно превращение нынешнего обычного человека в чудо! Господин Тэст мнит себя «хозяином своей мысли»[2]. Иринео Фунес тщетно пытается им стать, его ум барахтается в захлестывающем потоке мелочной памяти. И оба сверхчеловека не в силах преодолеть телесную слабость, болезни, смертность.

Рассказ «Сад расходящихся тропок» можно прочесть как занятную детективную историю. Но и тут ощутим глубинный метафорический пласт. «Во все века и во всех великих стилях сады были идеальным образом природы, вселенной. Упорядоченная же природа — это прежде всего природа, которая может быть прочтена как Библия, книга, библиотека»[3]. Именно таков смысл сада-книги, задуманный китайским мудрецом и разгаданный английским синологом. По ходу сюжета символ как будто воплощается и оживает: сад-лабиринт — это изменчивая, капризная, непредсказуемая судьба; сходясь и расходясь, ее тропы ведут людей к нежданным встречам и случайной смерти.