Избранное - Страница 93

С пристани Ларсен, яростно борясь с холодом, решив ни о чем другом не думать, направился прямо к конторе.

Утреннее небо было чистое, серо-голубое, и его умиротворенный свет лился спокойно, ласково, без нетерпения. Вода в лужах посреди грязи была еще прозрачна, и тонкий ледок на них блестел как зеркало; вдали в садах вокруг усадеб чернели мокрые деревья. Ларсен остановился, попытался вникнуть в смысл этого пейзажа, вслушался в тишину. «Страх». Но это его уже не тревожило; страх стал подобен неострой боли, привычной спутнице хронического недуга, от которой и впрямь не умрешь, потому что умереть можно только с нею вместе.

Обернувшись, Ларсен поглядел на грязную спокойную реку, потом громко забренчал ключами, целой связкой ключей, оттопыривавшей карман на бедре, — нелепое, ребяческое обилие ключей — символ значительности, власти, обладания. Он начал отпирать двери, с первого взгляда выбирая нужный ключ, точным движением повертывая запястье; железная, тяжелая, вполне солидная входная дверь на лестницу, которая вела в помещения различных отделов, и дальше, уже наверху, в холоде и мерзости запустения, дверь в его кабинет. Двери без стекол, с выбитыми филенками, с испорченными замками, которые не устояли бы перед нечаянным толчком или порывом ветра и которые Гальвес, весело и настойчиво скаля зубы в пространство, ухитрялся запирать каждый вечер и отпирать каждое утро.

И вот Ларсен в Главном управлении, сидит за своим письменным столом, откинувшись в шатком кресле, опираясь плечами о стену; он отдыхает, но не от трудной ночи и не от того, что ночью делал, а от дел и поступков еще неведомых, которые начнет вскоре совершать один за другим, без всякой страсти, как бы отдаваясь этому только телом. Сцепив руки на затылке, сдвинув черную шляпу на один глаз, он мысленно перечислял мелкие работы, выполненные им за эту зиму, точно убеждал некоего равнодушного свидетеля в том, что разоренную эту комнату можно принять за кабинет главного управляющего в действующем предприятии с миллионным оборотом. На двери сделаны петли и надпись, окна заложены картоном, на линолеуме заплаты, архив упорядочен по алфавиту, письменный стол очищен от хлама и пыли, звонки для вызова персонала работают безотказно. И кроме видимых улучшений, надо упомянуть о не менее важном — о соблюдении часов работы и об усердных его размышлениях в кабинете, об упорном стремлении представлять себе призрачную армию рабочих и служащих.

В этом самооправдании без запроса и без адресата, думал Ларсен, можно бы также использовать то, что, казалось бы, опровергало его: вечерние наезды грузовика, который останавливался поодаль; появление двоих профессионально апатичных и недоверчивых мужчин, направляющихся к середине пустыря, к площадке между конторой и ангаром, напротив домика Гальвеса, где их поджидали Гальвес и Кунц, а порою и он, Ларсен, чтобы присутствовать при встречах и со злобной гримасой осуждения и презрения следить за методически торгующимися покупателями, как будто он не соучастником был, а судьею.

Они здоровались, четыре или пять рук протягивались к его руке, и вся группа брела по грязи ко входу в ангар и молча ныряла в его темное нутро. Гости выбирали без восторга и без чьих-либо советов. Кунц подтаскивал к месту, освещенному сверху, через дыру в крыше, вещь, которую даже не просили, но сухо называли требовательным, высокомерным тоном. Приезжие приближались на шаг-другой, чтобы взглянуть, хмурились и указывали друг другу без слов, чуть ли не с жалостью, на порчу, причиненную ржавчиной, на устаревшие детали, на дистанцию между тем, что им требуется, и тем, что им предлагают.

Сидя на куче металлической рухляди, Гальвес слушал их, оскалясь и покачивая головой. Когда посетители делали вид, будто исчерпали свой бесконечный перечень возражений, Кунц, положив руку на обсуждаемую вещь, начинал говорить о ее достоинствах, о качестве стали, о технических преимуществах и о том, почему эта вещь удовлетворяет требованиям гостей и вообще любым требованиям и запросам мира сего. Ларсен, всегда на втором плане, на метр вне круга, центром которого была обсуждаемая вещь, наблюдал за бесстрастным лицом Кунца, говорившего своим монотонным голосом иностранца, произносившего лживые слова в неподвижном сером воздухе сарая, как если бы он, скучая, перечислял вполне очевидные характеристики или диктовал урок ученикам промышленного училища без всякого интереса, без всяких надежд, только бы его слушали. Закончив свое сообщение, Кунц на прощанье сжимал в кулак руку, которой опирался на вещь, и уходил в сторону от нее, от круга и от сделки. Воцарялось молчание, иногда нарушаемое собаками или ветром; приезжие безмолвно переглядывались, обменивались соболезнующими улыбками и отрицательно качали головами.

Тут наступал час Гальвеса, и все это знали, хотя бы даже ни разу на него ни глянули. Гальвес становился распорядителем молчания и затягивал его подольше. Двое мужчин в плащах стояли в метре от вещи, такие же неподвижные, застывшие, как она; Кунц, прислонясь к стеллажу у стенки, был невидим, отделен от происходящего многими годами и километрами; порой и Ларсен тут был — в шляпе, в плотном черном пальто, с ленивыми движениями, с нервным тиком, кривившим рот гримасой презрения и терпения. Никто не шевелился, но каким-то непонятным образом вещь переставала быть центром круга, ее заменяли лысина и ухмылка Гальвеса. Сидя в своем углу, он наконец говорил:

— Прежде всего скажите, интересует вас эта вещь или нет. Такая, какая есть, в той мере негодная, как вы говорили. Вы просили буровой станок, вот он. Он не невинная девушка, но он и не кусается. В инвентарном списке, с переоценкой и прочим, его стоимость пять тысяч шестьсот. Говорите «да» или «нет», а то нам некогда. Говорите сколько. Хотя бы чтобы нас посмешить.

Один из приезжих называл цену, другой поддакивал. Обнажив длинные зубы, точно они были его лицом или по крайней мере единственной частью лица, что-то выражающей и вразумительной, Гальвес ждал, пока назовут сумму, которая всегда выскакивала в конце невнятной тирады и как бы ударяла, произнесенная безапелляционным тоном. Тогда он милостиво дозволял услышать свой смех, называл окончательную цену, на двадцать процентов выше того, что намеревался получить, и равнодушно выжидал, пока в монологах покупателей, среди жалоб и оскорбительных намеков, первоначальная цена не дойдет до уровня желаемой. На этом этапе посетители говорили, не глядя друг на друга и вообще ни на кого, только на покупаемую вещь, — казалось, они торгуются меж собою.

Когда же наконец они доходили до нужной цены, Гальвес поднимался с книжкой квитанций и карандашом и, зевая, подходил к грязновато лоснящейся вещи, на которую падал свет из дыры в крыше.

— Я никогда не спорю. Деньги наличными. Перевозка за счет покупателя.

Потом они делили банковые билеты на троих и больше об этом не говорили. Такое происходило раз или два в месяц. Но он, Ларсен, никогда не принимал участия в хищениях у Петруса или Акционерного Общества, он только получал свою часть, только смотрел молча и с ненавистью на двоих покупателей, пока совершался неизменный ритуал спора о цене, и всегда отказывался помогать при погрузке на машину очередной покупки.

Услышав, что в девять часов этого холодного погожего утра оба пришли, Ларсен снял шляпу и пальто, выждал, пока они пошумят и успокоятся, затем вызвал обоих двумя различными звонками. Первым — призрак и вторым — призрак; первым — управляющего по технике, вторым — управляющего по администрации. Нарочито медленно, с многозначительными взглядами, с порывами энтузиазма и паузами, он, не предложив им сесть, объяснил, что Петрус находится в Санта-Марии, что судья снял арест с верфи и что предсказанные, желанные дни могущества и торжества уже наступили. Ларсен знал, что они не верят, но ему это было все равно, а может, он даже хотел этого. Около полудня он спустился вниз, зашел в склад с большой папкой в руках и украл амперметр. На обратном пути он поздоровался с женой Гальвеса, собиравшей вокруг домика щепки для плиты; отвечая на приветствие, она выпрямилась, чтобы ему улыбнуться, в своем мужском пальто, с огромным животом, который, казалось, вот-вот лопнет, в напряженно голубом свете кончающегося утра. У Петтерса, хозяина «Бельграно», был приятель, интересовавшийся амперметрами. Ларсен получил 400 песо, и из них оставил хозяину 200 в уплату долга. Chi там пообедал и за чашечкой кофе размечтался о визите на виллу Петруса, о свидании в сумерках с Анхеликой Инес, сперва в беседке, а затем в доме, где он ни разу не бывал, об этаком набеге, который завершится брачным уговором, с благословения старого Петруса — старик, скорее всего, вернется еще дотемна на катере или на машине.