Избранное - Страница 130
А потом, каждую ясную ночь, неизменно повторяется одно и то же: почти детская, слегка дрожащая рука, протянутая в ожидании обручального кольца. В этом втором безлюдном и холодном парке она, стоя на коленях рядом с явившимся ей призраком, слушает слетающие с неба бессмертные слова на латыни. Любить и повиноваться, в счастье и несчастье, в болезни и здоровье, пока смерть не разлучит нас.
Все это было так прекрасно, так необыкновенно и повторялось без устали, без всякой надежды каждую беспощадную белую ночь. Замкнутое горделивой высотой четырех стен, в стороне от нашего покоя, от наших незыблемых порядков.
В то время было уже много новых и лучших врачей в Санта-Марии, но бискайка Монча Инсаурральде почти сразу же после своего возвращения из Европы, до того как замкнулась в четырех стенах, позвонила по телефону доктору Диасу Грею, попросила принять ее, миновала в час сиесты два лестничных пролета и застыла перед ним с бессмысленной улыбкой, не дыша, прижав руку к левой груди, поднимая ее чуть ли не до плеча над тем местом, где, как ей казалось, было сердце.
Она сказала, что скоро умрет, сказала, что скоро выйдет замуж. Она выглядела или была совсем не такой, как все. Вездесущий Диас Грей попытался вспомнить, какой была она несколько лет назад, во времена бегства из Санта-Марии, из общества, когда она верила, что Европа поможет ей — по меньшей мере сменить кожу.
— Ничего нет, никаких признаков, — сказала девушка. — Сама не знаю, зачем я к вам пришла. Если бы я была больна, то обратилась бы к настоящему врачу. Простите меня. Но когда-нибудь узнают, что вы больше чем врач. Мой отец был вашим другом. Возможно, потому я и пришла.
Она встала, худая и тяжеловесная, покачиваясь без всякого кокетства, неся с былой решительностью свое несравненное тело.
«А еще красивая кобылка, лошадка чистых кровей, вот только косточки больные, подумал врач. Если бы я мог вымыть твое лицо и осмотреть его, больше мне ничего не надо, твое лицо, невидимое под слоем краски, сиреневой, красной, желтой; смыть черные полоски, удлиняющие твои глаза, хотя вряд ли ты действительно этого добивалась».
«Если бы я мог опять увидеть, как ты бросаешь вызов санта-марийской тупости, не прибегая ни к защите, ни к покровительству, ни к маске, кое-как стянув на затылке волосы, чувствуя настоящее мужское участие, которое незаметно делает из женщины личность. Этот неуловимый, этот четвертый или пятый пол, что называется — девушка».
«Еще одна безумная, еще одно нежное и трагическое безумное дитя, еще одна Хулита Малабиа за такое короткое время, и опять в нашем кругу, именно среди нас, и нам остается только терпеть и любить ее».
Она подошла к письменному столу, пока Диас Грей расстегивал халат и закуривал сигарету, открыла сумку, перевернув ее, и оттуда все выпало, а губная помада и какие-то мелочи раскатились по столу. Врач не смотрел — он только видел, хотел увидеть ее лицо.
Она вытащила деньги, смяла их с отвращением и положила подле его локтя.
«Безумна, не на что надеяться, не о чем спрашивать».
— Я плачу, — сказала Монча. — Плачу, чтобы вы прописали мне лекарство, лечили меня, повторили вместе со мной: я скоро выйду замуж, я скоро умру.
Не прикасаясь к деньгам, не отвергая их, Диас Грей встал, сбросил халат, такой белый, такой накрахмаленный, и взглянул на ее искаженное лицо; грубая раскраска под прямо падающим из окна светом еще больше поражала невероятным сочетанием цветов.
— Вы скоро выйдете замуж, — повторил он покорно.
— Я скоро умру.
— Такого диагноза нет.
Она улыбнулась мимолетной девической улыбкой и стала собирать все мелочи в сумку. Бумаги, записные книжки, драгоценности, духи, гигиеническая бумага, золотая пудреница, карамельки, пастилки, надкусанное печенье, какие-то усохшие объедки.
— Но вы не понимаете, доктор. Вы должны поехать со мной. Внизу ждет машина. Это близко, я устроилась на несколько дней или навсегда, сама не знаю, в отеле.
Диас Грей отправился с ней и все увидел как отец. Пока она показывала свои тайные сокровища, он рассеянно гладил ее по неспокойной голове, по плечам, едва не коснулся груди.
Увидел Диас Грей десятую часть того, что могла бы увидеть и описать любая женщина. Шелка, кружева, прошивки, горы белой пены на кровати.
— Теперь понимаете? — сказала женщина, как бы и не спрашивая. — Это для моего подвенечного платья. Маркос Бергнер и отец Бергнер. — Она улыбнулась, рассматривая белое облако на темном покрывале. — Вся семья. Отец Бергнер обвенчает меня с Маркитосом. День мы еще не назначили.
Диас Грей закурил сигарету, готовясь к отступлению. Священник вот уже два года как умер во сне; Маркос умер полгода назад у своей любовницы, после пирушки. Но, подумал он, все это не имеет значения. Правдой было то, что еще можно было услышать, увидеть, даже потрогать. Правдой было то, что Монча Инсаурральде вернулась из Европы, чтобы священник Бергнер обвенчал ее в соборе с Маркосом Бергнером.
Он согласился и сказал, поглаживая ее по спине:
— Да. Конечно. Я был в этом уверен.
Монча опустилась на колени и нежно поцеловала кружева.
— Там я не могла быть счастлива. Мы обо всем уговорились в письмах.
Невозможно было вовлечь весь город в заговор обмана или молчания. Однако же Монча была окружена, еще до того, как надела подвенечное платье, свинцовой, пробковой стеной молчания, и эта стена не давала ей понять или даже услышать хоть что-нибудь опровергающее ее правду, которую мы теперь создавали и приукрашивали вместе с ней. Отец Бергнер был в Риме, все время задерживался и присылал цветные почтовые открытки с изображением Ватикана, все время переходил из одной приемной в другую, все время прощался с кардиналами, с епископами в шелковых сутанах; потом шли бесконечные вымыслы об отроках в монашеских одеяниях, церковной утвари, клубах курящегося ладана.
А Маркос Бергнер все время возвращался на своей яхте с дальних сказочных берегов, все время привязывал себя к мачте, когда разражались неизбежные, но всегда укрощаемые бури, днем и ночью вертел колесо штурвала, возможно чуть пьяноватый, и видел перед собой незабываемое лицо, возвращаясь среди соли и йода, от которых росла и рыжела его борода, как в счастливом конце, изображенном на пачке английских сигарет.
Вот так все и было: неизвестность относительно точного дня возвращения, несомненная, постоянная надежность слова или обещания одной из Инсаурральде, бискайского слова, которое, даже не произнесенное, остается весомым раз навсегда, навеки. Мысль, быть может, никогда не продуманная до конца; гордое обещание, данное перед всеми, твердое и нерушимое, всегда бросающее вызов, способное защитить ее от непогоды, ливня, ветра, града, плесени, яростного солнца, просто от времени.
И мы все, мы помогли ей, не испытывая предчувствий и укоров совести, погрузиться в короткую первую часть драмы, в пролог, который пишется для невежд. Мы говорили ей «да, да», соглашались, что это срочно и и необходимо, возможно подсаживали ее в поезд, возможно надеялись, хотели никогда больше ее не видеть.
И вот, подвигнутая нашей доброй волей, нашим оправданным лицемерием, Монча, Монча Инсаурральде или Инсурральде, отбыла в столицу, выражаясь языком газеты «Эль Либераль», дабы мадам Карон превратила ее шелка и кружева в подвенечное платье, достойное Мончи, Санта-Марии, покойного Маркоса Бергнера — мертвого, но плавающего на яхте, покойного отца Бергнера — мертвого, но продолжающего без конца прощаться в Ватикане, в Риме, в старой сельской церкви, придуманной нами напоследок.
Однако, покинув столицу, она снова вернулась к нам в подвенечном платье, которое бездарные авторы заметок из светской хроники могли бы описать в своем тупом унылом стиле:
«Венчание прошло в базилике Святого Причастия. Невеста была прекрасна в расшитом блестками платье из крепа с высокой талией. Блестящая лента в виде венца украшала ее голову, поддерживая фату из прозрачного тюля; в руке она держала ветвь магнолии, а в базилике Богоматери Покровительницы, где был благословлен ее брак, невеста блистала в платье из вышитого органди, покроя „принцесс“. Высокую прическу окружал венок из мелких цветов, а с него ниспадала прозрачная тюлевая фата, в руке она держала четки. В церкви Святого Николая Барийского на невесте было платье прямого покроя из вышитой ткани с туникой, из-под которой виднелась окаймлявшая подол полоса атласных камелий, такая же полоса украшала головной убор с фатой из прозрачного тюля; и опять же в главной церкви Санта-Марии произвело большое впечатление оригинальное платье прямого покроя, длинная фата из прозрачного тюля была прикреплена к прическе перламутровыми цветами, подобные же цветы украшали рукава, стянутые манжетами, а в руке она держала букет тюльпанов и флердоранжа».