Избранное - Страница 118
«Замуровывают меня!» — подумал Э. С. и печально улыбнулся.
После того как акцизные прилетели и принялись сооружать из мешков со снегом структуралистские фигуры вокруг Э. С., замуровывая его, я предоставил им заниматься своим делом, а сам понес свою ежовую новеллу писателю Эмилияну Станеву с намерением отнять у него немного времени. Меня вдохновляла подленькая мыслишка, что, как бы он к моему сочинению ни отнесся, даже если он выставит меня вместе с ним за дверь, я все равно использую это для послесловия — по примеру Виктора Гюго, который бросился под фиакр, чтобы достовернее описать потом ощущения своего персонажа, которому предстояло попасть под фиакр. Писатель имеет перед прочими людьми то преимущество, что если публика хвалит его — это прекрасно, а ругает — тоже прекрасно. Я чувствовал себя, как индеец из резервации, который идет к своему белому господину и, чтобы умилостивить его, несет ему в дар несчастного ежа. А белый господин сидит на веранде и курит в окружении охотничьих собак и свирепых мыслей, которые бродят, роют копытами землю, выламывают колья из ограды и готовы вот-вот ринуться на окутанную дымом Софию и поднять на ее улицах кутерьму.
Однако, когда я подошел к саду, я не услыхал рева бешеных мыслей, все и вся попряталось под деревья, в тень: стоял август, пора солнечных протуберанцев, отовсюду, как в тропиках, струился свет. Квакши вопили среди сливовых деревьев. «Елки зеленые! — восклицали квакши. — Как это, как это? Что ж это делается? Мы тут подохнем от жажды среди этих слив!» На шоссе пыхтели и дребезжали старые машины, купленные на европейских барахолках, набитые красотками и турками. Увидав меня, Эмилиян Станев произнес: «Поди-ка сюда, поди!»
Он был энергичен, подвижен, быстр, как воспламенившийся порох, глядел во все стороны разом. У его ног лежали охотничьи собаки, но Джанки между ними не было. Вместо нее спал развалясь какой-то новый пес по кличке Перс, с черными веснушками на морде. Старик Глэн лежал в тенечке, он был похож на отставного банковского клерка. Эмилиян Станев пожаловался на Глэна — мол, взял его поохотиться на перепелов, но пес был не в форме, они застряли возле Вакарелских холмов, в вике, пришлось дать ему хорошую взбучку и весь день стрелять только диких голубей. «Я, брат, такое ружье получил!» — восторженно сообщил он, но тут же помрачнел и пожаловался, что приятели выпросили у него ружье, якобы испробовать, но, вероятней всего, попытаются его присвоить.
Ружье было изготовлено по особому заказу в Москве, организация, ведающая оружием, выдала особое разрешение изготовить его вручную, чтобы дула были просверлены предельно точно, чтоб была и гравировка и прочее. Два прославленных русских мастера-оружейника полтора года трудились над этим ружьем, сверлили дула, вытачивали каждую детальку тщательнейшим образом, вложив в работу всю искусность и чутье своих дедов и прадедов — знаменитых тульских оружейников, которые никогда не давали себя обскакать, как это было и в случае со стальной блохой, присланной в Россию в былые времена знаменитыми английскими кузнецами, чтоб Россия увидела, как далеко ушло в Англии кузнечное мастерство. Тульские мастера-оружейники сошлись, почесали в затылке, рассмотрели, прищелкивая языком, английскую блоху и, отдав должное искусной работе, засучили рукава да и подковали блоху. И отослали подкованную блоху назад — пускай, мол, стучит копытцами, а не прыгает босиком, пятки не отбивает. Вот такого, высшего естества, считал Эмилиян Станев, и новое его ружье, у которого дробь разлетается почти геометрически, а при выстреле вместо грохота слышно, как, поражая цель, ружье произносит, точно добрый христианин: «Отче наш, иже еси на небеси!» Чтобы убедить Эмилияна Станева в совершенстве этого ружья, сам директор мишеней прислал ему пробитые при испытаниях мишени, собственноручно подписавшись — Иван Тимофеевич по фамилии, кажется, Подольский, но Эмилиян Станев был уверен, что директор мишеней коренной туляк, хоть фамилия у него — бывшей Подольской губернии. Вслед за этим Эмилиян Станев посоветовал мне забросить мой «сент-этьен»; и купить подобающее оружие, а если я не в состоянии приобрести такое оружие, то должен раздобыть хотя бы хорошие патроны. А поскольку хорошие патроны мне тоже неоткуда взять, Станев порылся-порылся и на прощанье подарил мне итальянских и бельгийских суперпатронов.
«Все ли рассказано о герое в этом сочинении?» — спросил он, и я ответил, что не все, что герой, обозначенный инициалами Э. С., порой был настроен мятежно и порывался броситься под ноги обществу, подобно тому как еж кидался под колеса машинам, из-за чего у них рвались покрышки, и что я по мере сил пытался отвлечь его от подобных действий — не потому, что по его милости общество может подорваться, а потому, что общество может его раздавить. Кое-какие поступки я намеренно опустил, потому что они не имеют прямого отношения к моей теме, другие — оттого, что счел их незначительными, однако были и такие события, которые заставили меня долго ломать голову — занимать или не занимать ими читателя, и теперь, когда работа закончена, я вижу, что следовало уделить хоть немного места истории с бричкой.
«Гм! Гм!» — произнес Эмилиян, когда я упомянул о бричке…
…После того как еж во второй раз повстречал змею, дремавшую или спавшую на покинутом муравьями муравейнике, Э. С. отправился на бричке поохотиться вместе с Джанкой на береговок в болотах Софийской котловины — он называл этих птиц фьюкалками, потому что они всегда летят парами, самец впереди, самочка за ним, самец окликает ее «Фью!», самочка в ответ тоже произносит «Фью», и так они перекликаются, чтобы удостовериться, что они вместе, ведь самец не может на лету обернуться, посмотреть, следует ли за ним его самочка. Береговками же их называют потому, что они бегают по берегам водоемов и взлетают только в редких случаях. Оба эти названия верны и полностью отвечают нашим представлениям об этих птицах, но Э. С. называл их только фьюкалками, и в этом выражалось сочувствие к ним и почти ребячья нежность. Итак, он катил в бричке, лиса с колокольчиком с окраины поселка посылала ему вслед проклятья, овца непонятливого шопа посмотрела на него невидящим взглядом — на глазах у нее уже были бельма, и она сумела разглядеть только катящиеся колеса. Дело было утром, от земли вздымался прохладный пар, разносилось еле слышное благоухание голых пяток лесных красавиц-самодив. Узкая дорога шла через высокие камыши, колеса бормотали еле слышно, как дьякон, когда спросонья читает тропарь.
Со стороны Софии высоко в небо поднимались благословенные дымки, их прорезали самолеты, снижавшиеся к аэродрому, и этим, пожалуй, вся картина и исчерпывалась. По каменистым склонам Витоши прилежные собственники садовых участков корчевали камни на своих огороженных колючей проволокой наделах, расчищали землю, чтобы за проволочными заграждениями как можно скорее выросли деревянные хибарки, потому что, привязав собаку между хибарой и грядкой с луком, становишься истинным собственником, достигшим физического и духовного благополучия благодаря собственным рукам и крепким мускулам. Возможно, Э. С. продолжал бы размышлять об огороженных проволокой садовых участках, если бы навстречу ему не показалась тяжело нагруженная повозка. Сбоку от повозки шариком катился толстяк хозяин и погонял лошадь на манер того, как пастухи погоняют стадо. Поверх поклажи сидела его жена и вязала на спицах.
Катившийся шариком человек оказался писателем Петром Г. Величковым — представителем противоположного литературного направления, и, когда бричка и повозка встретились, им пришлось остановиться, потому что разминуться на узкой, стиснутой камышом дороге было трудно.
С обеих сторон раздалось: «Куда путь держите, что слышно нового, раненько ты собрался» и прочее в этом роде. «На охоту, — сказал Э. С., — решил поразмяться, пострелять фьюкалок, а вы куда на этом Ноевом ковчеге?» Он назвал повозку Ноевым ковчегом потому, что там разве что птичьего молока не было.