Избранное - Страница 97
Смерть волка
I
Как над пожарищем сквозь дым сверкает пламя, Багровый диск луны сверкал меж облаками,
И с черным краем их сливался лес вдали.
По влажной от росы траве мы молча шли.
Взяв на руку ружье, я вместе с остальными Скользил под елями, как в Ландах, небольшими, Но вдруг следы когтей заметил на песке И понял: волки здесь, от нас невдалеке.
Дыханье затаив, мы замерли и стали Прислушиваться... Лес, кусты, равнина спали;
В недвижном воздухе царил покой, и лишь Скрипенье флюгера порой смущало тишь,
Когда, под сводом туч в далеком небе вея,
За башни задевал зефир стопой своею;
Казалось, даже дуб, припав челом к скале,
На локоть оперся и задремал во мгле.
Ни звука... И тогда охотник поседелый,
Вслед за которым мы шагали вечер целый, Звериных хитростей испытанный знаток, Склонился до земли, к следам почти прилег И тихо объявил, вглядевшись в отпечатки,
Что по размеру лап, их форме и посадке Двух матерых волков и двух волчат признал. Прикрыли ружья мы, чтоб не блестел металл,
И развернулись в цепь, и, раздвигая ветки,
С ножами наголо пошли сквозь ельник редкий, Как вдруг навстречу нам в безмолвии ночном Зеленые зрачки заискрились огнем.
А дальше, где стволы в лучах луны кривились, Две тени легкие на вереске резвились,
Играя и скача, как пара псов борзых, Почуявших, что в дом вошел хозяин их.
Но, всеми статями собак напоминая,
Волчата прыгали без визга и без лая:
С младенчества они запомнили навек —
Отсюда в двух шагах их недруг человек.
Отец стоял, а мать поодаль восседала,
Как та, что Ромула и Рема воспитала,
Та, изваяние которой Вечный Рим Считал святынею и символом своим.
Тут волк шагнул, присел и когти для упора Всадил в песок. К нему уже летела свора.
Он ясно сознавал, что не уйдет живой,
Однако был готов принять неравный бой И первой же борзой, оскалившейся жадно, Вцепился в горло так глубоко и нещадно,
Что не заставили его разжать клыки Ни грохот выстрелов, ни острые клинки,
Которые в него наперекрест впивались,
Ни псы, как яростно они ни заливались,
Покуда челюсти он сам не разомкнул И мертвого врага на землю не швырнул.
Потом он взором нас обвел без тени страха. Торчали в нем ножи, которыми с размаха Во время схватки был к песку он пригвожден,
И дула уперлись в него со всех сторон.
Тогда он вновь на нас взглянул все так же твердо, Слизнул густую кровь, струившуюся с морды,
И, не желая знать, за что убит и кем,
Огромные глаза смежил — как прежде, нем.
II
Я на ружье поник в задумчивости грустной,
Сочтя жестокостью бесцельною и гнусной Преследовать волчат и мрачную их мать,
Хоть мужа не могла она вблизи не ждать.
В беде он не был бы покинут, будь их двое,
Своей суровою красавицей вдовою,
Но долг ее — спасти детей и научить
Без сетований дни голодные влачить
И презирать зверей, которые в неволе
Нам, людям, продались, чтоб жить в тепле и холе,
И травят для своих хозяев с этих пор
Былых властителей полей, лесов и гор.
III
Я думал: «Как смешны мы в нашем ослепленье! Как слабы, хоть и мним себя венцом творенья! Учись же, человек, величью у зверей,
Чтоб, отдавая жизнь, не сожалеть о ней.
Постигни до конца тщету существованья И знай: все суетно, прекрасно лишь молчанье.
Да, волк-отшельник, я уразумел вполне,
Что ты хотел сказать последним взором мне.
Он как бы говорил: «Коль и в тебе есть твердость, Сумей взрастить в душе стоическую гордость И стань ценою дум, и бдений, и трудов Тем, чем с рожденья был я, вольный сын лесов. Поверь: стенать, рыдать, молить — равно позорно. Свой тяжкий крест неси и долго, и упорно,
Путь, что тебе судьбой назначен, протори,
Потом, без слов, как я, отмучься и умри».
Гефсиманский сад
I
Ночь... Иисус идет один тропой крутой,
И, словно саван, бел на нем хитон простой.
Внизу ученики забылись сном пугливо.
Под ветром клонятся дрожащие оливы.
Он шествует меж них, дрожа, подобно им,
И мертвен взор его, и дух тоской томим,
И руки сложены на грубой ткани платья,
Как у сокрывшего под ней добычу татя.
Средь скал находит он легко, хоть всюду тьма, Путь в Гефсиманию, что наверху холма,
Там, на колени пав, горе возводит очи,
Молитву скорбную творит и молвит: «Отче!»
Но бог безмолвствует, и мрачен небосвод.
В растерянности встав, вниз Иисус идет,
Плечом дрожащие оливы задевает,
И пот ему чело кровавый заливает.
Спустись к подножию, он спутникам кричит: «Молитесь, бодрствуйте со мной!» Но все молчит. Дремота тяжкая апостолов объемлет.
Сам Петр и тот словам Учителя не внемлет.
Сын человеческий опять бредет назад,
В твердь, как египетский пастух, вперяя взгляд,— Вдруг ангел с высоты слетит звездой падучей,
Но небо черною, как плат вдовицы, тучей Задернуто, и в ней нигде просвета нет.
Терзанья прожитых им тридцати трех лет Припомнил Иисус, и дланью ледяною Страх смерти пробудил в нем естество земное.
Три раза Иисус вотще к Отцу воззвал —
В ответ на каждый зов лишь ветер завывал.
Тогда, как человек, от горьких мыслей мучась, Представил он себе наш мир и смертных участь,
И затряслась земля, когда перед Творцом Спаситель рухнул ниц и к ней припал лицом.
II
«Мне, Отче,— он молил,— продли существованье, Дай книгу дней моих прочесть до окончанья. Ужель не слышишь ты, как под твоей рукой Страдает днесь во мне весь мир и род людской? Сама земля скорбит, боясь остаться вдовой,
Затем что новое с небес я пролил слово Ей в грудь иссохшую — пускай одно всего,
Но с ним сюда послал ты Сына своего,
В нем столько чистоты и сладости таилось,
Что человечество им словно опьянилось И в сердце у людей проснулись жизнь и Бог,
Едва о братстве я, раскрыв объятья, рек.
Коль я свой тяжкий долг исполнил, Отче, строго, Под ликом мудреца сокрыв природу Бога;
Коль всюду возгласил, что ждешь ты жертв иных, Что надо заменить душою тело в них,
Предметы — символом, побоища — глаголом, Таланты золота — всего одним оболом,
Густую кровь — вином, прозрачным, как ручей, Опресноками — плоть животных и людей;
Коль смертью рассеку я время на две части И рабство прошлое мои искупят страсти,
Во имя их дозволь, чтоб, кровь пролив из жил, Свободу в будущем я этим оплатил.
Освободитель, пусть заране половина Той крови, что отдать твой Сын готов безвинно, Падет на тех, кто в мир придет, чтоб объявить: «Не преступление — невинного убить».
Мы знаем, явятся тираны-изуверы И суеумные их слуги-лицемеры,
Что дух племен смутят, превратный смысл вложив Во все, чему учил твой Сын, когда был жив.
Уже сегодня суть моей простейшей притчи В яд превращают фальшь, корысть и безразличье. О, чашу дай сию мне мимо уст пронесть:
В ней больше горечи, чем в водах моря есть! Глумленье, тернии, бичи, удары тростью,
Копье, что плоть пронзит мне под грудною костью И муку крестную к закату довершит,—
Ничто, ничто меня так, Отче, не страшит.
Когда нисходят в мир со звездных высей боги,
Им должно по себе оставить след глубокий,
И этот шар, что был так плохо сотворен И чей меня призвал на помощь долгий стон,
Я, Отче, посетил затем на миг мгновенный,
Чтоб здесь два ангела остались мне заменой — Надежда с верою — и чтоб во мрак земли Они улыбкой свет из рая принесли.
Но распрощаюсь я с юдолью этой вскоре,
Сумев лишь приподнять то покрывало горя,
Что, взявши за края, сомнение и зло Так держат, чтоб на мир оно плотней легло. Сомнение и зло, извечное проклятье Творенья! Мог бы их давно во прах втоптать я, Но коль уж ты их сам предусмотрел, Творец, Позволь, чтоб снял вину с тебя я наконец. Прикажем Лазарю подняться из гробницы — Пусть тайна мертвецов впервые разъяснится,