Избранное - Страница 96
И в нем глухой порой, когда сквозь сон мы слышим, Как барабанит дождь по островерхим крышам, Бдят души сильные, чей безымянный труд Высоким подвигом в грядущем назовут.
Их лампы днем чадят, а по ночам пылают И, неусыпные, всечасно оживляют Огонь, который ввысь горнилом золотым Под купол темных туч отсюда возносим И отражается от тверди довременной,
Сияя вкруг Земли, как ореол священный.
Удел подобных душ — сомненья и борьба,
Оружие — перо, награда — пот со лба,
Цель — разрешение загадки, ключ к которой Известен лишь тому, чьи всё объемлют взоры, Хотя к ней новые ключи из века в век И тщится подобрать мгновенный человек.
О эти души! Им не жизнь важна — идея.
Один42, о божием учении радея,
Почти отверженцем в тоске проводит дни И в грудь себя стучит: «Лама савахфанй!»
Он кровь и слезы льет на крест и гроб Христовы, На губку, на копье и на венец терновый,
Лобзает плоть его и вопиет, скорбя:
«Когда ж, как ты предрек, мы вновь узрим тебя? Воскресни. Изнемог апостол твой единый,
А церковь при смерти. Не жди ее кончины.
Царь Иудейский, правь, раскол смети во прах,
И стражников твоих ниц да повергнет страх».
Но тело божие, как прежде, недвижимо.
Господь не внял тебе, слуга строптивый Рима. Молчание... Из ран его не каплет вновь На алтари тобой возлюбленная кровь.
Молчанье... Не хотят уста его немые Ответствовать тебе, второй Иеремия,
И в одиночестве ты обречен опять Страданием людским тиару закалять.
Свободе сорок лет служил другой1, а ныне Он в жертву принесен, как бык, своей богине:
Он скорбью был сражен, построить ничего Там не сумев, где все разбито до него.
Не важно! Есть других работников немало.
Пускай они слепцы, но их душа взалкала Неведомых ни нам, ни им самим путей,
И вот они впотьмах бредут к мечте своей,
Ища в грядущее случайную дорогу И в хаос привнося порядок понемногу.
Но сказано: мы все несем в себе недуг,
Который нас убьет. Смотри же вниз, мой друг. Вон труженикам вслед спешит толпа большая43 44, Давя их и топча, их дело разрушая,
Чтоб на развалинах свободы встал весь мир Под общий, равенством зовущийся ранжир И знал наш род одно прибежище — такое,
Что этой для него измышлено толпою:
Вселенский храм, где мы возложим на алтарь Не хлеб и не вино, не плоть и кровь, как встарь, А наше время, жизнь, работу, вдохновенье, Бездумную любовь ко всем и отреченье От нации, себя, наследья лет былых;
Где человек, один, без ближних и родных,
Сочтет, с доктриною в безропотном согласье,
Что единенье — цель, а труд до смерти — счастье; Где новоявленный Христос устроит так,
Что званы будут все и будет избран всяк. Запретов больше нет — все можно... Изваянья Людей, царей, богов — добыча поруганья.
Их валят с цоколя, калечат топором,
Дробят кувалдою, царапают ножом.
Свинец и золото равно идут в горнило,
Чтоб там в единый сплав их пламя превратило.
Все занимается, дымит, трещит, горит,
Все корчится, течет, твердеет вновь, искрит,
Звенит, шипит, свистит, стенает и бормочет,
Как будто вырваться из печи в воздух хочет,
И раскаленный сплав взлетает в высоту,
Змеею огненной прорезав темноту.
Труды и тружеников — пламя все снедает,
Но, словно саламандр, само же возрождает.
Начало и конец! Эдем и ад! Париж!
Хорош ты или плох, но все собой живишь.
При виде твоего величья мне сдается,
Что новый мир в тебе, неистовом, куется,
И пусть кометою иль солнцем станет он,
Пусть будет космос им спален иль озарен,
Он выйдет все равно, сверкающий, из дыма,
Вращенье обретет, предстанет в форме зримой,
Столь неожиданной и чистой для людей,
Что символ веры свой они усмотрят в ней.
Прострется ль над землей он, как покров холодный, Иль станет для нее звездою путеводной,
Вслед за которою в конце концов пойдет К любви и братству наш людской злосчастный род? Но может быть, то меч, что пламенным сверканьем У Евы осушил глаза перед изгнаньем,
И, распахав клинком, как поле, шар земной,
Его засеет он страданьем и войной.
И выкосит людей и обречет сожженью Все то, на что ушли века и поколенья,
И позади него проляжет страшный след —
Пустыня мертвая на мириады лет.
А может быть, едва взметнется к небу пламя,
Как души в ужасе расстанутся с телами,
И обратят в тоске к дрожащим скалам глас Народы и цари: «Да раздавите ж нас!
Не минем все равно мы смерти неизбежной: Дорогу преградил нам вновь Париж мятежный».
— «Что варишь день и ночь ты в тигеле своем, Что изрыгнешь, Париж, в изложницу потом?
Твое творение — пока лишь заготовка,
Что превращается под молотом в поковку, Прокатывается сто раз в валках стальных И с глаз скрывается ежесекундно в них.
А раб, приставленный к литейне, тяжко дышит,
И в белом пламени, которым плавка пышет, Видны гигантское его чело и взгляд,
Что света и теней несет в себе заряд».
Тут смолк я, вслушавшись в безмолвие ночное: На Башню, где пришлец во тьме стоял со мною, Донесся, отразясь от низких облаков,
Столицы Франции глухой далекий рев.
Как трудно разуму с иллюзией тягаться! Почудилось мне — стал я с колесом вращаться,
А отблеск пламени, который тьму багрил,
Так ослепил меня, что я глаза закрыл.
И путник продолжал: «Да, слабы и несмелы Для высоты такой у нас душа и тело.
Не только ноги — мозг отказывает нам.
Ты не дал мне упасть, и я тебе не дам.
Хоть сам едва стою — боюсь, что вновь случайно На город брошу взгляд с его двойною тайной.
За вас и за него я ощущаю страх —
Заметно с Башни мне, что в черных облаках,
Где отблеск яростный горнила угасает,
Утес-громадина над миром нависает И, мнится, с камнем схож, что помянул пророк В том откровении, где Судный день предрек:
«И камень вострит — уж не его ль я вижу? — Над городом — а вдруг таков удел Парижа? —
Где из сердец народ дерзнул Христа изгнать —
Вы это сделали...— и в миг, кбгда опятЬу Самодовольные упьются горожане Кровавой сладостью междоусобной браниу Господень ангел вниз низринет камень тот И город навсегда с лица земли сотрет».
С улыбкой грустной я ответил: «Допускаю,
Что может впрямь Париж постичь судьба такая,
Но если небо нас решило погубить,
На будущее нам должна замена быть.
Замены ж нет — лишь здесь божественная сила Сама себя в уме и чувстве воплотила,
И ангел смерти в час, когда он нас казнит,
Пред нами горестно колени преклонит,
Подумав про себя с тоскою безграничной: «Богоубийство днесь свершаю я вторично».
Но полно задавать себе пустой вопрос:
Что померещилось мне — туча иль утес.
Терять нам время здесь, на Башне, бесполезно: Отсюда видит дух мечту, а тело — бездну. Страдание и смерть — вот все, считаю я,
Что есть устойчивого в вихре бытия.
Свой век и род людской и город отживает,
Но прах их никогда бесплоден не бывает,
И коль узришь ты прах Парижа на пути,
Возьми щепоть его, и нас сожми в горсти,
И, увидав вокруг лишь мерзость запустенья, Вздохни: «Взорвал себя вулкан при изверженье» —
И оцени, какой здесь уничтожен труд,
И вспомни тех, кого описывал я тут.
Но были, кроме них, другие — чище, лучше, Которых, хоть и чтил в них век талант могучий, Он порицал за то, что в слове их любом Читалось явственно сомнение во всем, Свободомыслие и к ближнему участье,
Презрение к деньгам и равнодушье к власти, Из-за чего у них у всех судьба одна —
Пить чашу горькую безропотно до дна.
Когда же, путник, вновь покинешь ты пустыню, Рассей по ветру прах и возопи в унынье,
Хоть не вонмет никто стенанью твоему:
«Отныне погружен надолго мир во тьму».