Избранное - Страница 94

Гоним живительным дыханием ветров?

Вот прибываем мы. Бросает якорь судно,

И я с него схожу, и мне шагать не трудно.

Свободен я! Теперь погоня не страшна —

Я от солдат ушел, и маска сорвана,

И волосы мои взметает бриз прохладный,

И золотит лицо мне солнца луч отрадный...

Куда вы, девушки? Зачем меня робеть?

Останьтесь на лугу и продолжайте петь.

Постойте же, иль вся деревня всполошится!

Ужель не только я — любой оков страшится?

Но, кажется, одна в испуге не бежит.

Как! Не ужасен ей Железной Маски вид?

Нет. Кроткие глаза ей увлажняет жалость,

И ободрительно она заулыбалась...

За что, солдаты, в плен меня вы взяли вновь?

Имею право я на солнце и любовь.

Прочь! Дайте девушке и мне уйти отсюда.

Она меня зовет, и я ей другом буду.

Я зла не делаю. Скажите Королю,

Что никого я ввек ничем не оскорблю,

Что ни родни искать, ни мстителей не стану —

Пусть только разрешит нам с той, что мне желанна,

В горах себе найти скитальческий приют,

А если мне вопрос случайно зададут,

Какого все-таки я племени и роду,

Я умолчу, кто я и как обрел свободу,

И преступленье вам, хоть велико оно,—

Лишь отпустите нас! — мной будет прощено.

Нет... Вновь тюрьма... Я к ней приговорен с рожденья И смерти радуюсь: она — освобожденье.

Вот щелкнет, палачи, замок в последний раз За вечным узником — и он спасен от вас.

А что вон там еще за человек в сутане?

Не призрак ли того, кто здесь томился ране?

Он> плачет... Знать, в плену и после смерти он?

СВЯЩЕННИК

Нет вижу я, что вход вам в вечность отворен.

УМИРАЮЩИЙ

На помощь! Не хочу! Там ждут меня оковы.

СВЯЩЕННИК

Нет, неисчерпные щедроты всеблагого.

Лишь молвите, что вы раскаялись в грехах,

И вас Господь простит.

УМИРАЮЩИЙ Оставь меня, монах!

СВЯЩЕННИК

Скажите: «Верую» — и смерти избежите.

УМИРАЮЩИЙ

Дай мне хоть умереть, коль не успел пожить я.

И по стене тюрьмы, собрав остаток сил,

Ударил арестант так, что кулак разбил.

«О боже, помоги душе его несчастной!» — Воззвал к всевышнему монах с надеждой страстной И плоть господнюю, что в хлеб претворена,

Взяв дароносицу, рукой достал со дна.

Храня молчание, все на колени встали;

Над ложем факелы, качнувшись, заблистали;

На изголовье вновь был узник водворен,

Но тщетно: наконец обрел свободу он.

В зловещей камере, где дни окончил пленник, Всю ночь, один, псалмы читал седой священник. Сидел не шевелясь он возле мертвеца,

И слезы, капая из глаз у чернеца,

На книгу божию неспешно упадали;

Когда ж не мог старик творить молитву дале,

Он скорбно начинал святой водой кропить Того, кто к нам с небес был изгнан, может быть. Затем, уняв тоску, монах сбирался с силой,

И эхо гулкое по зданью разносило Заупокойный гимн: «О боже, не круши Негодованием твоим моей души;

Не погуби меня с неправедником вместе».

Потом: «Следит за мной тот, кто погряз в нечестье; Его добычей стать меня не попусти;

Им, господи, сведен я с твоего пути.

Мой грех — на нем. Его и покарай за это.

Из бездны я воззвал, которой глубже нету:

От недругов меня, о Господи, укрой!»

Когда же дочитал псалтырь монах с зарей,

Он понял, что придет за трупом стража вскоре — Шаги и голоса раздались в коридоре,

И без свидетелей увидеть хоть на миг Лицо покойника вдруг захотел старик.

На тело мертвое он бросил взор печальный,

Но разглядеть сумел лишь саван погребальный, Железной маскою приподнятый на лбу:

Страдалец узником остался и в гробу.

Моисей

Над островерхими просторными шатрами Катилось тяжкое, медлительное пламя — Закат был недалек, и солнца луч косой Ложился на пески широкой полосой.

В багрец и золото окрасилась пустыня.

С зубчатых скал Нево, на полпути к вершине, Господень человек, провидец Моисей Безрадостно обвел глазами ширь степей:

Под ним, вокруг Фасги, смоковницы густые; Направо — области Ефрема, Манассии,

Весь за грядой холмов лежащий Галаад,

Где тучные луга раздольем тешат взгляд;

На севере, где мрак встает неодолимо, Простерся край олив — колено Нефталима;

И к морю дальнему, бесплодна и бедна,

На юге тянется Иудина страна;

Ковром цветов поля пестреют там, где стены Возносит город пальм, Иерихон надменный,

И цепью длинною уходят на Сигор Мастичные леса, обставшие Фегор.

Угрюмо он глядит на веси Ханаана,

Запретной для него земли обетованной, Глядит, подъемлет длань, благословенье шлет Своим сородичам и снова вверх идет.

А под святой горой, восставшей величаво Над необъятными равнинами Моава,

Народ израильский шумел со всех сторон,

Как спелые хлеба, что клонит аквилон.

Еще с рассветом, в час, прохладой напоенный, Когда росу в песок с ветвей роняют клены, Столетний Моисей, всеведущий мудрец,

Взошел туда, где с ним беседует Творец.

Весь день тревожных глаз евреи не спускали С лучей, которые на лбу его сверкали,

И чуть вершины он, пророк и вождь, достиг,

В грозовом облаке сокрыв от взоров лик,

Как ладан на камнях алтарных закурился, Шестисоттысячный народ к земле склонился, И в светло-золотом густеющем дыму Толпа запела гимн владыке своему,

И, словно над песком зыбучим кипарисы, Сыны Левиины над нею поднялися И, вторя звоном арф несчетным голосам, Хвалу Царю царей восслали к небесам.

А Моисей стоял, невидим в темной туче,

Наедине с Творцом у края горной кручи.

Он Богу говорил: «Ужели снова в путь?

Ужели не умру и я когда-нибудь?

Увы, я одинок и быть устал всесильным.

Дай, Господи, и мне забыться сном могильным. Скажи, за что твоим избранником я стал? Израиль я привел, куда ты пожелал.

Коснулся он стопой земли обетованной.

Так пусть другой блюдет завет, тобою данный, Скрижаль и медный жезл из рук моих возьмет И, как коня уздой, смиряет твой народ.

Ужель ты для того меня лишил навеки Страстей и чаяний, обычных в человеке,

Чтоб от горы Хорив и до горы Нево Я места не нашел для гроба своего?

Людей мудрей меня не видел мир доселе. Скитальческий народ мой перст направил к цели. Дождем огня вершил я над царями суд.

Закон мой никогда потомки не прейдут.

Могилам древним я приказывал раскрыться:

Себе я даже смерть заставил покориться. Подошвою втоптал я в пыль немало царств.

В моей руке судьба племен и государств...

Увы, я одинок, хотя и стал всесильным.

Дай, Господи, и мне забыться сном могильным.

Увы, я знаю все, что свод небес таит.

Огонь твоих очей в моих очах горит.

Я тьме повелевал разъять свои покровы И звезды окликал по именам сурово,

И каждая, едва к ней доносился зов,

Спешила выглянуть из толщи облаков.

Я тучам на чело десницу возлагаю

И, молнии гася, грозу превозмогаю.

Зыбучие пески на города я шлю,

Тугим крылом ветров я цепи гор валю.

Звучнее голос мой, чем моря грохотанье.

Моим ногам давно не страшны расстоянья.

Потоки предо мной и те отходят вспять.

Когда ж к Израилю ты хочешь речь держать И языком моим глаголет дух твой гневный,

Тогда земля дрожит, мрачится свет полдневный... Но, ангелов твоих величием затмив,

Не стал былой пастух от этого счастлив.

Я стар и одинок, хоть прожил жизнь всесильным. Дай, Господи, и мне забыться сном могильным.

Едва в меня вошло дыханье уст твоих,

Как люди поняли, что я чужой для них:

Их вынуждало взор склонять передо мною Горящих глаз моих сверканье неземное.

С кем мог я о любви иль дружбе говорить? Боялись девушки при мне лицо открыть.

И в облачном столпе перед своим народом,

Всем чужд и всеми чтим, шагал я год за годом.

Я про себя твердил: «Зачем почет и власть,

Коль к любящей груди мне не дано припасть? Приводят смертных в дрожь мои прикосновенья. Как буря — речь моя, как молнии — веленья.