Избранное - Страница 91

Стелло, все еще стоя, внимательно посмотрел на Черного доктора, наконец улыбнулся, протянул суровому другу руку и сказал:

— Сдаюсь. Пишите рецепт.

Черный доктор взял лист бумаги.

— Здравый смысл редко диктует рецепт, которому следуют,— заметил он, скрипя пером.

— Вашему я буду следовать, как вечному и непререкаемому закону,— заверил Стелло, издав все-таки вздох сожаления, после чего сел, понурив голову с глубокой безнадежностью и в убеждении, что под ногами его снова разверзается пустота; однако по мере чтения рецепта ему показалось, что туман перед глазами рассеивается и неизменно дружественная звезда указывает единственный путь, которым надлежит идти.

Вот что писал Черный доктор, мотивируя каждую позицию своего рецепта — обычай, в высшей степени похвальный, хотя и редкий.

40.

Рецепт

Черного доктора

Отделить жизнь политическую от жизни поэтической, для чего:

I. Оставить кесарю кесарево, то есть право в любой час суток оказаться поруганным на улице и обманутым во дворце, право всюду наталкиваться на глухое сопротивление, становиться жертвой бесконечных подкопов, внезапных переворотов и безжалостного изгнания.

Нападать на него или льстить ему, пуская в ход тройное могущество искусства, означало бы унизить свое творчество и преисполнить его всем, что есть сиюминутного и суетного в событиях сегодняшнего дня. Эту обязанность разумней возложить на утреннюю критику, которая умирает к вечеру, или вечернюю, которая умирает к утру. Оставьте кесарям общественную арену, дайте им сыграть свою роль и бесследно исчезнуть, коль скоро они не препятствуют вашим ночным трудам и дневному отдыху. Сострадайте им со всей жалостью, на какую способны, если их вынудили возложить на себя венец, лишенный листьев и раздирающий кожу. Сострадайте им, если они сами жаждали этого венца: после долгого прекрасного сна пробуждение бывает особенно болезненным. Сострадайте им, даже если власть развратила их: чего только не искажает эта древняя и, вероятно, необходимая приманка, эта кажимость, которая порождает столько зла! Смотрите, как угасает сияние власти, и будьте наготове: быть может, вашим глазам посчастливится различить новый, более чистый светоч и вы поможете человечеству собраться вокруг него!

II. Свободно и одиноко осуществлять свое назначение. Следовать своей природе, оградив себя от влияния каких бы то ни было, даже самых прекрасных людских объединений. Только одиночество — источник вдохновения.

Одиночество священно. Любому объединению людей могут быть присущи все пороки монастыря. Оно стремится подчинить ум иерархии, руководить им и мало-помалу приобретает тираническую власть, которая, лишая его свободы и самобытности, а без них он ничто, способна задушить даже гений под ревнивым гнетом общности.

В собраниях, корпорациях, компаниях, школах, академиях и подобных им учреждениях интриганствующая посредственность постепенно добивается господства с помощью грубой материальной деятельности и той ловкости, до которой бессильны опуститься широкие и благородные души.

Воображение живет лишь за счет волнений, непредсказуемых и определяемых натурой и склонностями каждого человека в отдельности.

Область искусства — единственная, которая может быть населена подлинно свободными гражданами, потому что это мыслители, независимые друг от друга и часто незнакомые между собой.

Поэты и художники — вот единственные среди людей, кому даровано счастье в одиночестве осуществлять свое назначение. Пусть же они наслаждаются этим счастьем и не растворяются в обществе, которое облипает наималейшую знаменитость, присваивает ее себе, гнетет, душит, поглощает и говорит ей: «Мы».

Да, воображение поэта непостоянно, как первые представления о любви у пятнадцатилетней девочки. Воображение поэта нельзя направлять: оно ничему не обучено. Отнимите у него крылья, и оно умрет.

Назначение поэта или художника — производить, и любое его произведение полезно, коль скоро им восхищаются.

Поэт ценится по его творению, человек у власти — по должности, которую занимает. Счастье первого — несчастье второго: если у них в голове рождается нечто новое, первый разом устремляется вперед, создавая произведение, второй же вынужден медленно двигаться к цели, сообразуясь с житейскими возможностями и последовательными этапами карьеры.

Одиноко и свободно осуществлять свое назначение.

III. Избегать болезненной и переменчивой мечтательности, сбивающей разум с пути, и со всей решительностью отвращать взгляд от слишком легких предприятий деловой жизни.

Разочарованному человеку, особенно когда ему лень думать, часто приходит желание действовать и вмешиваться в борьбу общественных интересов: он видит, насколько они ниже его возможностей, и ему кажется, что было бы нетрудно влиять на них. Он сходит с избранной дороги и, если это повторяется слишком часто, теряет ее навсегда.

Нейтралитет одинокого мыслителя — это вооруженный нейтралитету из которого он может при нужде и выйти.

Он опускает палец на чашу весов, и она перевешивает. Иногда он подгоняет, иногда останавливает волю народов; он вдохновляет общественные акции или протестует против них в соответствии с собственным пониманием своей ответственности перед грядущим. Что ему до того, где он больше рискует головой — бросаясь вперед или отступая назад?

Он говорит слово, которое должен сказать, и занимается

свет.

Он говорит это слово издали, эхо разносит звуки, а сам он возвращается к своим молчаливым трудам и не думает больше о том, что сделал.

IV. Ни на минуту не забывать три этих образа, выбранные из тысяч,— Жильбер, Чаттертон, Андре Шенье.

Если три эти юные тени всегда будут стоять перед вами, каждая из них закроет для вас одну из политических дорог, на которую вас по ошибке может занести. Один из этих блистательных призраков покажет вам ключ, другой — пузырек с ядом, третий — гильотину, и все вместе возгласят:

«Над жизнью поэта тяготеет проклятие, но имя его благословенно. Поэт, апостол неувядающей истины, есть извечная угроза человеку у власти, апостолу дряхлой фикции: за одним — вдохновение, за другим — всего лишь старательность и прилежание; поэт оставляет после себя творение, где он судит события и участников их; эти актеры умирают, а для автора начинается долгая жизнь. Следуйте своему призванию. Ваше царство не от мира, на который взирают ваши глаза; оно от мира, который пребудет и тогда, когда они закроются.

Надежда — наихудшее из наших безумств.

Да и чего ждать от мира, куда обитатели его приходят в сознании того, что увидят, как умрут их родители? От мира, где нет сомнения, что если два человека любят друг друга и посвящают друг другу жизнь, один из них обязательно потеряет другого и увидит его смерть?»

После чего эти страдальческие призраки прервут свою речь и голоса их, словно исполняя священный гимн, сольются в хор, потому что разум говорит, а любовь поет.

И послушайте еще вот что.

О ласточках

Посмотрите, что делают ласточки, такие же перелетные птицы, как мы. Они говорят людям: «Охраняйте нас, но не' трогайте». И люди испытывают к ним, как и к нам, суеверное почтение.

Ласточки выбирают себе убежище и под крышей мраморного дворца и под соломенной кровлей хижины, но ни владелец дворца, ни хозяин хижины не смеют разорить их гнездо, боясь навсегда потерять птицу, приносящую счастье их жилищу, как приносим и мы тем краям, где нас чтут.

Ласточки лишь на мгновение касаются земли и всю жизнь плавают в небе так же легко, как дельфины в море.

Они видят землю, но лишь с высоты тверди, и деревья, горы, города, здания предстают их глазам вровень с полями и ручьями, так же как для небесного взора поэта все земное сливается в один озаренный горними лучами шар.