Избранное - Страница 90

— Может быть,— вставил Стелло.

— ...что кучер попытается вывалить седока в канаву или сам

переберется в экипаж, что было бы, кстати, очень недурно,— продолжал доктор.— Нет никакого сомнения, сударь, что во времена смут мы делаем выбор не более самостоятельно, чем бочонок лото при встряхивании мешка. Ум не имеет здесь почти никакого значения: сколько усилий ни положите вы на выбор власти, которую хотите себе навязать, результат для порядочного человека всегда будет отрицательным. В обстоятельствах, о которых мы говорим, следуйте велению сердца или инстинкту. Будьте — простите за выражение — глупы, как знамя.

— О профанатор! — вскричал Стелло.

— Изволите шутить? — отпарировал доктор.— Величайший из профанаторов — время. Оно истрепало ваше знамя до самого древка. Когда белое знамя Вандеи шло навстречу трехцветному знамени Конвента, оба честно выражали идею. Одно четко возглашало: «Монархия, наследственное право, католицизм»; другое: «Республика, равенство, разум». Их шелковые полотнища хлопали на ветру над шпагами, а под грохот канонады звучали восторженные мужские голоса, подкрепленные убежденностью сердец, и «Генрих Четвертый» сталкивался в воздухе с «Марсельезой», как косы со штыками на земле. Это были настоящие стяги. У нашей тошнотворно бледной эпохи таких нет. Еще недавно белый стяг означал «Хартия», ныне то же самое означает трехцветный. Белизна слегка покраснела и посинела, краснота и синева побелели. Различие между ними стало неуловимым: оно сводится к нескольким коротким статьям. Вот пусть бумагу с этими статьями и приколотят к древку вместо полотнища.

Предсказываю вам: когда-нибудь в нашем столетии войны кончатся, а мундир станет даже смешон. Солдата развенчают, как развенчал Мольер врача, и это, вероятно, пойдет на благо. Всех без исключения облачат во фрак, черный, как у меня. Даже у восстаний не будет стягов. Расспросите на этот счет Лион в текущем тысяча восемьсот тридцать втором году от рождества господа нашего. А пока поступайте, как вам угодно,— ваши дела мало занимают меня. Повинуйтесь своим пристрастиям, привычкам, связям,

15 N° 467

происхождению, откуда мне знать чему. Принимайте решения в зависимости от цвета ленты, которую подарит вам первая встречная женщина, и поддерживайте ту социальную ложь, которая ей по душе. А потом процитируйте ей стихи великого поэта:

«Там, где за власть идет двух партий спор кипучий, Приводит нас в ряды той или этой случай,

Но, сделав выбор свой, нельзя его менять».

Случай! Корнель держался моего мнения — он не сказал «той, что права». Кто, по-вашему, был прав — гвельфы или гибеллины? А может быть, «Божественная комедия»?

Итак, пусть игрой случайностей забавляются ваше сердце, рука, тело. Ни я, ни философия, ни здравый смысл не имеем к этому отношения. Это вопрос исключительно чувства, соотношения сил, интересов и связей.

Я желаю вам добра и потому страстно хочу, чтобы по рождению вы не принадлежали к той касте париев, а когда-то браминов, которую именовали дворянством и заклеймили многими иными именами; к классу, неизменно преданному Франции, добывшему ей самую яркую ее славу, покупавшему кровью лучших своих детей право защищать ее и ради этого по кускам, от отца к сыну, лишавшемуся своего достояния; к большой семье, обманутой, одураченной, надломленной самыми великими вышедшими из нее королями, обескровленной некоторыми из них, но без устали служившей им и говорившей с ними смело и нелицеприятно; травимой, изгоняемой и всегда верной либо государю, который ее губил, предавал, покидал в опасности, либо народу, который не признает и истребляет ее; всегда чистой и всегда обреченной терпеть удары, словно раскаленное железо между молотом и наковальней, всегда истекающей кровью и всегда улыбающейся, как мученик на плахе под уже занесенным топором; к племени, вычеркнутому из книги жизни и навлекающему на себя те же косые взгляды, что племя израильское. Мне хотелось бы, чтобы вы не имели касательства к нему.

Но что я говорю? Кем бы вы ни были, у вас нет никакой нужды мешаться в дела своей партии. Партии стараются вовлекать человека в свои ряды против его воли, в силу происхождения, положения, прошлой деятельности, и это им настолько удается, что он не может сопротивляться: кричи он с крыш и пиши кровью клятву в том, что он вовсе не думает так, как его сотоварищи, за ним все равно предположат и ему все равно припишут взгляды последних. Таким образом, на случай внезапных потрясений я целиком исключаю партии из круга вопросов нашей консультации и оставляю вас один на один с ветром, который подует.

Стелло встал, как будто решив показать себя во весь рост, и даже не без тайного самодовольства глянул на свое отражение в зеркале.

— Разве вы так уж хорошо меня знаете? — уверенно возразил он.— Известно ли вам, да и вообще кому-нибудь, кроме меня, чему посвящены мои ночные бдения? Почему бы, если вот эдак обращаться с поэзией, просто не отшвырнуть ее, как изношенный плащ? Кто вам сказал, что я не изучал, не анализировал, не исследовал биение за биением, вену за веной, нерв за нервом все детали нравственной организации человека, как вы — детали его физической организации, что я не взвесил на макиавеллистических весах все страсти человека — как естественного, так и цивилизованного, его безумную гордыню, эгоистические радости, пустые надежды, замаскированное недоброжелательство, постыдную зависть, расточительную скупость, подражательную любовь, дружескую ненависть? О людские желания, людские тревоги, вечно беспокойные волны неизменного океана, где вас влекут неудержимые течения, вздымают неистовые ветры и дробят несокрушимые утесы!

— И чем же вы предпочитаете мнить себя — течением, ветром, утесом? — усмехнулся доктор.

— И вы думаете, что...

— Что бросать в этот океан вы должны лишь свои произведения. Чтобы изложить в творении искусства свои знания о жизни, требуется больше гениальности, чем для того, чтобы бросить это семя на колеблющуюся под ногами почву политических событий. Создать маленькую книжку трудней, чем составить большое правительство. Власть уже давно утратила силу и изящество. Времена ее праздничного величия навсегда миновали. Теперь можно найти кое-что попривлекательней, чем она. Секрет ее свелся к манипулированию идиотами и обстоятельствами; сочетание этих идиотов с этими обстоятельствами приводит к неизбежным и непредвиденным последствиям, которым, по признанию самых крупных фигур среди власть имущих, они главным образом и обязаны своей репутацией. А кому обязан репутацией поэт, как не самому себе? Высота, глубина и размах его творения, а следовательно, будущей славы, равны трем измерениям его мозга. Он создан самим собой и остается самим собой; он — это его произведение.

Первыми среди людей всегда будут те, кто творит непреходящее из листа бумаги, куска холста, глыбы мрамора, звука.

Вот если однажды случится так, что в вас потухнет воображение — первая и редчайшая из человеческих способностей; если горести или годы иссушат его в вашей голове, как миндаль в скорлупке; если у вас останутся лишь суждение и память и вы почувствуете в себе смелость сто раз за год опровергать свои публичные действия своими же публичными выступлениями, выступления — действиями, одно действие — другим и прежнее выступление — новым, как это делают политики, тогда и вы поступите, как поступило столько других достойных сожаления людей,— дезертируете с неба Гомера, и у вас все равно останется больше, чем вам нужно, чтобы с успехом подвизаться в политической и деловой сфере: вы спуститесь в нее сверху. Но до тех пор не препятствуйте одинокому и вольному полету воображения, которое, быть может, таится в вас. Бессмертные творения создаются для того, чтобы обмануть смерть, для того, чтобы наши мысли пережили наше тело. Создавайте же их, если сумеете, и будьте уверены, что если на лету, как перо из крыла, вы оброните мысль или хотя бы слово, полезное для прогресса и цивилизации, всегда найдется достаточно охотников подобрать ваш дар, использовать его, сполна применить на деле. Не мешайте им. Практическое приложение мысли — ненужная трата времени для того, кто способен ее творить.