Избранное - Страница 89
И еще все те, чьи имена записаны в небе каждой нации и в регистрационных книгах ее больниц.
Предположите, что Платон одиноко проходит через толпу и читает этому неземному семейству ту страницу из своего «Государства», которую я вам процитировал. Неужели вы думаете, что Гомер не сумеет ему ответить с высоты своего трона:
— Дорогой Платон, правда, конечно, что бедный Гомер, равно как окружающие его бессмертные неудачники, представляют собой всего-навсего подражателей природе; правда, что они не плотники, потому что не сколачивают, а лишь описывают кровать, и не врачи, потому что не лечат, а лишь рассказывают о лечении; правда, что с помощью целых пластов слов и фигуральных выражений, скрепленных ритмом, размером и благозвучием, они подражают знанию, которое воспроизводят; правда, разумеется, что, поступая так, они являют глазам смертных лишь зеркало жизни и, обманывая их взоры, обращаются к той части души, которая способна к иллюзии; но, божественный Платон, твоя великая слабость в том, что ты
считаешь самой слабой ту часть души, которая способна испытывать волнение и, следовательно, возвышаться, предпочитая ей ту, что взвешивает и мерит. Воображение и его избранники настолько же выше суждения и его ораторов, насколько олимпийские боги выше полубогов. Драгоценнейший дар небес — тот, что наиболее редок. Разве ты не видишь, что за одно столетие на целую толпу искуснейших и разумнейших логиков и софистов родятся всего два^гри поэта? Воображение уже содержит в себе и Суждение, и Память, без которых его не было бы. Что ведет людей за собой, как не волнение? Что вызывает волнение, как не искусство? Кто учит искусству, как не сам бог. У поэта не бывает учителя: его наука — единственная, которой нельзя выучиться. Ты спрашиваешь, какие учреждения, законы, установления дал я различным государствам? Никаких — племенам, вечные — миру. Я принадлежу не одному городу, а вселенной. Ваши установления, законы, учреждения хороши для своей эпохи и своего народа и умирают вместе с ними, а творения небесного искусства пребудут всегда, возносясь все выше и ведя несчастных смертных к постижению непреходящего закона любви и сострадания.
Стелло невольно сложил руки, как для молитвы. Черный доктор помолчал, потом заговорил снова.
39.
Социальная ложь
— Это спокойное достоинство древнего Гомера, олицетворяющего судьбу поэтов, представляет собой не что иное, как постоянное чувство своего призвания, чувство, которое должно жить в человеке, сознающем, что в сердце у него поселилась муза. И поселилась не случайно: она заранее знает, что ей предстоит сделать; поэт — нет. Он узнает это лишь в миг вдохновения. Его задача — создавать произведения, причем не раньше, чем его призовет к этому тайный голос. Поэт должен ждать этого зова. Пусть же слова его не будут ему продиктованы никаким внешним влиянием: в таком случае они окажутся преходящими. Пусть не боится он бесполезности своего творения: коль скоро оно прекрасно, оно будет полезно уже в силу этого, потому что прекрасное объединяет людей в общем чувстве восторга и восхищения перед красотой и мыслью, которую она выражает.
Негодование, вызванное мною в вас, сударь, было слишком живым, чтобы у меня остались сомнения, отдаете ли вы себе отчет, какая антипатия разделяет и будет разделять человека у власти и человека искусства; но, может быть, кроме зависти, прикрываемой ссылками на бесполезность, у этой антипатии есть еще более сокровенная причина? Разве не замечаете вы постоянной боязни, в которой живет каждый, кто обладает властью,— боязни потерять эту драгоценную, эту дорогую сердцу власть, которая заменила ему душу?
— Увы, я уже предвижу, что вы еще мне скажете,— вставил Стелло.— Боязнь правды, не так ли?
— Именно так,— радостно подхватил доктор.— Поскольку власть — знание чисто условное, меняющееся со временем, и поскольку любой общественный строй основан на более или менее смешной лжи, а искусство может быть прекрасно, лишь когда оно рождается из глубочайшей внутренней правдивости, вам понятно, что власть постоянно видит недруга в любых подлинных произведениях искусства. Отсюда — постоянные попытки задушить или подкупить его.
— Увы! — вздохнул Стелло.— На какое вечное и безысходное сопротивление власть обрекает поэта! Но разве она сама не может стать на сторону правды?
— А я вам говорю: не может! — взорвался доктор, грохнув тростью об пол.— И все три моих примера доказывают отнюдь не то, что власть была не права, действуя так, а не иначе; они доказывают лишь, что само существо ее враждебно вашему существу и она не может не стремиться разрушить то, что ей мешает.
— Ну,— с проникновенным видом возразил Стелло, силясь, как одинокий егерь, застигнутый в открытом поле вражеской конницей, хоть где-нибудь укрыться,— ну а если нам удастся создать власть, которая окажется не фикцией, не будем ли мы с ней заодно?
— Хорошо бы так, спору нет, но откуда возьмется власть, опирающаяся не только на две единственные силы — наследственное право и собственность, хотя они вам тоже очень не нравятся? Нам к ним еще придется вернуться. Если же ваша любимая власть строится на праве наследования и на собственности, вы должны будете, сударь, первым делом найти, что ответить на следующую широко известную сентенцию о последней: «Это место под солнцем — мое; вот начало и прообраз узурпации всей земли». И на другую — о наследственном праве: «Кому в бурю командовать кораблем, тот не выбирает, на каком пассажиры знатнее». А если вас больше всего прельщает талант, подберите ответ поубедительней на третью формулу: «Кто уступит свое место другому? Чем я хуже и кто это докажет?» Ответы на мои вопросы вы подыщете без труда, а время я вам дам — скажем, лет сто.
— Но на это не хватит и двухсот,— удрученно запротестовал Стелло.
— Да, совсем забыл,— не унимался Черный доктор.— После этого нам останется еще один пустячок — уничтожить в сердце каждого, кто рожден женщиной, страшное инстинктивное убеждение: «Наш враг тот, кто нами правит». Что до меня лично, я, естественно, не терплю никакого принуждения.
— Я, честное слово, тоже, пусть это всего лишь невинная власть полевого сторожа.
— Так стоит ли огорчаться, если общественный строй плох и пребудет таким всегда? Разве не ясно, что Бог не желает, чтобы стало иначе? В те времена, когда он соблаговолил жить между нами, лишь от него зависело явить нам в нескольких словах совершенную форму правления. Согласитесь, что род человеческий упустил неповторимую возможность!
— Какая безрадостная насмешка! — возмутился Стелло.
— И второй такой возможности не представится. С этим придется примириться вопреки декламации целого хора законодателей. По мере появления очередных писанных чернилами конституций они восклицают: «Уж эта-то навсегда!» Ладно, поскольку вы не из числа тех, имя кому легион и для кого политика сводится к цифрам, с вами можно говорить. Поэтому скажите, пожалуйста, откровенно,— добавил доктор, поудобнее располагаясь в кресле,— каким парадоксом увлечены вы теперь?
Стелло промолчал.
— На вашем месте я любил бы не идею, как бы прекрасна она ни была, а какое-нибудь создание господне.
Стелло потупился.
— Какой необходимой социальной лжи жаждете вы себя посвятить?..— Ну, какой? Надеюсь, наименее нелепой? Какой же?
— Право, не знаю,— вздохнула жертва резонера.
— Поверите ли, всякий раз, когда я встречаю человека, облеченного властью, у меня с языка так и просится: «Как чувствует себя сегодня ваша социальная ложь? Еще не обнаружилась?»
— Но разве нельзя поддерживать власть, не являясь ее носителем и сохраняя за собой право выбора даже в разгар гражданской войны?
— Да кто же уверяет вас в противном? — раздраженно перебил доктор.— Именно об этом и речь. Я говорю о ваших мыслях и трудах, благодаря которым вы только для меня и существуете. Какое мне дело до ваших поступков? Что мне до того, что в минуту кризиса вас сожгут вместе с вашим домом или убьют на перекрестке и вы окажетесь трижды убитым, похороненным и воскрешенным, как подписывался капитан-нормандец Франсуа Севиль во времена Карла Девятого? Играйте в игру, какая вам нравится. Посадите, если угодно, наследственное право в карету, а способность на козлы и посмотрите, не примирите ли вы их до такой степени...