Избранное - Страница 82

— Вот человек, которого я назвал бы поэтом,— изрек Робеспьер, указывая на него.— У него широкий взгляд на вещи. Он не забавляется более или менее искусными прикрасами стиля, а, как молнии, бросает слова во мрак грядущего. Он чувствует, что назначение второстепенных людей, вдохновляемых не идеями, а лишь деталями их,— осуществлять наши идеи и что самые опасные враги свободы и равенства — это аристократы духа, чья репутация ставит их в особое положение, позволяя своим личным влиянием вредить и противодействовать единству, которое должно царить во всем и вся.

Закончив тираду, он взглянул на нас. Мы ошеломленно смотрели друг на друга. Сен-Жюст, всем своим видом одобряя сказанное, явно упивался этими ревнивыми и деспотическими мыслями, к которым неизбежно приходят власть имущие, вырабатывая их в борьбе и действии, дабы подчинить себе те независимые и таинственные силы, что порождаются в нас лишь знакомством с великими творениями духа и восторгом, который охватывает нас при подобном знакомстве.

Выскочки, любимцы Фортуны, вроде Амана, вечно будут ненавидеть сурового Мардохея, который, посыпав себя пеплом, садится на ступени их дворцов, один отказывается склониться перед ними и порой вынуждает их сходить с седла, чтобы вести под уздцы его коня.

Жозефу Шенье долго не удавалось прийти в себя после того, что он услышал. Наконец верх взяла вспыльчивость, наследственная в их семье.

— В самом деле,— бросил мне он,— я встречал поэтов, которым мешало ими стать лишь отсутствие поэтического дара.

Робеспьер сломал в руке перо, но сделал вид, что ничего не слышал, и развернул газету.

Сен-Жюст, который, в сущности, был наивен, как школьник, принял сказанное за чистую монету и начал разглагольствовать

о себе с беспредельным самодовольством и таким простодушием, что мне даже стало жаль его.

— Гражданин Шенье прав,— подтвердил он, уставившись на противоположную стену и весь поглощенный своими мыслями.— Я чувствую, что был поэтом, когда сказал: «Великие люди не умирают в своей постели». И — «обстоятельства сильнее только того, кто отступает перед могилой». И — «я презираю прах, из которого сотворен и который говорит сейчас с вами». И — «общество создано не человеком». И — «доброта часто становится орудием интриги: будем же неблагодарны, если хотим спасти отечество».

— Это прекрасные максимы и парадоксы, более или менее в спартанском духе, более или менее известные, но это не поэзия,— возразил я.

Сен-Жюст неожиданно и неприязненно повернулся ко мне спиной.

Все четверо мы замолчали.

Разговор достиг такой точки, после которой каждое слово становится ударом, а мы с Мари Жозефом не слишком привыкли их наносить.

Из затруднения нас самым непредвиденным способом вывел Робеспьер: он взял со стола колокольчик и громко позвонил. Вошел негр и впустил за собой человека в годах, который остановился на пороге, охваченный изумлением и ужасом.

— Вот еще один ваш знакомый,— объявил Робеспьер.— Я приготовил вам всем приятную встречу.

Господин де Шенье столкнулся с собственным отпрыском. Я весь задрожал. Отец попятился, сын опустил глаза, потом посмотрел на меня. Робеспьер смеялся. Сен-Жюст глядел на него, пытаясь угадать, что происходит.

Старик первым нарушил молчание. Теперь все зависело от него: никто не мог больше ни принудить его безмолвствовать, ни заставить говорить. Мы ждали, как ждут удара топора.

Он с достоинством подошел к сыну и сказал:

— Мы давно уже не виделись с вами, сударь. Надеюсь, вас, к вашей чести, привела сюда та же причина, что меня.

Рослый, сильный, высокомерный, неприступный Мари Жозеф Шенье! Унижение и горе согнули его пополам.

— Отец мой,— медленно начал он, взвешивая каждое слово,— о господи, отец мой, хорошо ли вы обдумали то, что намерены сказать?

Отец раскрыл рот, но сын возвысил голос, чтобы заглушить его слова:

— Я знаю... Догадываюсь... Я почти полностью осведомлен...— он с улыбкой повернулся к Робеспьеру,— о незначительном, пустяковом, сказать по правде, деле...— и он опять обратился к отцу,— о котором вы хотели говорить. Мне кажется, вы могли бы передать его в мои руки. Я депутат...

— Я знаю, кто вы, сударь,— перебил господин де Шенье.

— Ничего вы не знаете, ровным счетом ничего,— заволновался Жозеф, придвигаясь к нему.— Мой бедный отец давно не видится со мной, граждане. Он не знает, что живет Республика. Уверен, он не вполне сознает даже то, что собирается вам сказать.

И он попробовал наступить отцу на ногу, но старик отпрянул.

— Я хочу выполнить ваш долг за вас, сударь, потому что вы его не выполняете.

— О, творец неба и земли! — взорвался Мари Жозеф, изнемогая от пытки.

— Ну, не чудаки ли? — бросил Робеспьер Сен-Жюсту.— Почему они так кричат?

— Я с отчаянием в сердце вижу...— начал старик отец, направляясь к Робеспьеру.

Я встал и взял его за руку.

— Гражданин,— повернулся к Робеспьеру Жозеф Шенье,— разреши мне поговорить с тобой наедине или увести отсюда моего отца. По-моему, он болен и отчасти не в себе.

— Бесстыдник! — вспыхнул старик.— Неужели ты столь же дурной сын, сколь дурной...

— Сударь,— прервал я его,— вы напрасно советовались со мной нынче утром.

— Нет, нет,— возразил Робеспьер, как всегда, сохраняя свое невероятное хладнокровие,— нет, честное слово, я не хочу так быстро расставаться с твоим отцом, Шенье. Я согласился его принять; значит, обязан его выслушать. Почему ты настаиваешь, чтобы он ушел? Чего боишься? Что он может сказать мне нового? Разве я не осведомлен обо всем, что происходит, и даже о твоих утренних предписаниях, доктор?

— Конец! — прошептал я, тяжело опускаясь на стул.

Мари Жозеф из последних сил смело шагнул вперед и, оттолкнув отца, встал между ним и Робеспьером.

— В конце концов, мы равны, мы братья, верно? — заговорил он.— Поэтому я могу сказать тебе, гражданин, вещи, которых не вправе касаться никто, кроме представителя народа, верно? Так вот, говорю тебе: мой добрый отец, мой старый добрый отец, возненавидевший меня за то, что я депутат Национального конвента, собирается толковать с тобой о семейных обстоятельствах, несопоставимых с твоими государственными заботами, гражданин Робеспьер. Ты поглощен большими делами, ты один, идешь один и, на свое счастье, не знаешь всех этих мелких внутренних дрязг. Ты не должен ими заниматься.— Он схватил Робеспьера за руки.— Нет, я решительно не желаю, чтобы ты слушал его, понимаешь, не желаю.— Тут он сделал вид, что смеется.— Он ведь сущую ерунду понесет! — Шенье понизил голос, но продолжал в том же игривом тоне: — Пожалуется на мое поведение в прошлом, изложит какие-нибудь свои старые-престарые монархические теории — почем я знаю. Послушай, друг мой, ты наш великий гражданин, наш учитель — да-да, я говорю с полной искренностью! — наш учитель. Ступай заниматься своими делами в собрание, где тебя есть кому слушать. Нет, лучше сперва прогони нас. Да, именно так! Выстави нас за дверь — мы здесь только мешаем. Господа, мы ведем себя невежливо. Уйдемте! — Бледный, задыхающийся, дрожащий, весь в поту, он взялся за шляпу.— Идем, доктор, идем, отец, мне нужно поговорить с вами. Мы здесь не ко времени: Сен-Жюст, чтобы повидаться с ним, примчался издалека, из Северной армии. Верно, Сен-Жюст?

Шенье со слезами на глазах метался взад и вперед, хватал Робеспьера за руки, отца за плечи — словом, вел себя как безумный.

Робеспьер поднялся и с обманчивой добротой протянул старику руку в обход его сына. Отец решил, что все спасено; мы поняли, что все погибло. Как все слабые старики, господин де Шенье расчувствовался от одного жеста.

— О, вы — добрый человек! — воскликнул он.— Это все ваша система — из-за нее и вас считают плохим. Верните мне старшего сына, господин де Робеспьер. Верните мне его, заклинаю вас! Он в Сен-Лазаре. Уверяю, он лучший из двоих. Вы его не знаете. А он глубоко восхищается й вами, и всеми этими господами тоже; он часто мне в этом признавался. Что бы на него ни наговаривали, он отнюдь не фанатик. Его брат не захотел обратиться к вам: он боится себя скомпрометировать. А я — отец, да еще старик и ничего не боюсь. К тому лее вы порядочный человек — достаточно взглянуть на ваш облик и манеры; с таким, как вы, всегда можно найти общий язык, не правда ли? Не делайте мне знаки! — напустился он на Мари Жозефа.— Не прерывайте меня! Вы мне надоели. Не мешайте господину де Робеспьеру поступить по велению сердца. Он, наверно, лучше вас разбирается в делах правления. Вы всегда, с самого детства, завидовали Андре. Оставьте меня, не смейте со мной заговаривать.