Избранное - Страница 81

Это был наш последний маневр. Дверь открылась. Мы с Шенье находились в разных углах кабинета.

34.

Маленький

дивертисмент

Вошел Робеспьер, ведя за руку Сен-Жюста: тот, бледный и уста-лый, в пропыленном сюртуке, только что примчался в Париж. Робеспьер быстро глянул на нас с Шенье из-под очков, и расстояние, на котором мы оказались друг от друга, видимо, удовлетворило его: он поджал губы и улыбнулся.

— Вот путешественник, с которым вы знакомы, граждане,— объявил он.

Мы втроем раскланялись: Жозеф Шенье — хмурясь; Сен-Жюст — резким надменным кивком; я — по-монашески смиренно.

Робеспьер сел в свое кожаное кресло за письменным столом, напротив нас; Сен-Жюст — рядом с ним. Наступило долгое молчание. Я поочередно оглядел всех троих. Шенье откинулся назад и качался на стуле с гордым, хотя несколько скованным видом и наверняка витал мыслями где-то далеко. Сен-Жюст, сохраняя полную невозмутимость, склонил на плечо свою красивую голову с нежным, правильным и меланхоличным лицом и копной вьющихся каштановых волос. Его большие глаза были устремлены к небу. Он вздыхал и выглядел как молодой святой. Гонители нередко перенимают повадки жертв. Робеспьер смотрел на нас, как кот на трех застигнутых им мышей.

— Вот и Сен-Жюст,— с праздничным видом произнес он.— Наш друг вернулся из армии, где раздавил измену; то же он сделает и здесь. А ведь Сен-Жюст преподнес нам сюрприз: его не ждали, верно, Шенье?

И он украдкой посмотрел на посетителя, словно наслаждаясь затруднительным положением, в которое его поставил.

— Ты посылал за мною, гражданин? — раздраженно осведомился Шенье.— Если у тебя ко мне дело, поторопись: меня ждут в Конвенте.

— Я хотел,— указав на меня, чопорно отозвался Робеспьер,— свести тебя с этим прекрасным человеком, который принимает такое участие в вашей семье.

Я попался. Мы с Мари Жозефом переглянулись и прочли во взглядах, которыми обменялись, насколько серьезны наши опасения. Я решил переменить тему.

— Я люблю литературу, а «Фенелон», честное слово...

— Да, кстати, Шенье,— перебил меня Робеспьер,— прими мои поздравления: твой «Тимолеон» пользуется успехом в гостиных у бывших, где ты его читаешь. А ты еще не знаком с этой трагедией? — с иронией поинтересовался он у Сен-Жюста.

Тот презрительно улыбнулся и, не снисходя до ответа, принялся обмахивать пыль с сапог полою длинного сюртука.

— Ну, для него это мелочь,— вмешался Жозеф Шенье, глядя на меня.

Он старался казаться равнодушным, но кровь уже бросилась ему в лицо — в нем заговорил автор.

Сен-Жюст, как всегда невозмутимо, поднял на Шенье глаза и вперился в него с чем-то вроде восхищения.

— Член Конвента, который забавляется такими вещами на втором году Республики, представляется мне подлинным чудом,— сказал он.

— Честное слово, если уж не вершишь дела государства, это самое лучшее, что можно сделать для нации,— отпарировал Жозеф Шенье.

Сен-Жюст пожал плечами.

Робеспьер вынул часы, словно кого-то ожидая, и с педантским видом начал:

— Ты знаешь, какого я мнения о писателях, гражданин Шенье. Тебя я исключаю: мне известны твои республиканские добродетели, но, как правило, я считаю писателей опаснейшими врагами отечества. Нам нужна единая воля. Этого требует положение. Эта воля должна быть республиканской, следовательно, писатели тоже должны быть республиканцами — остальные лишь развращают народ. Нужно объединить народ и сломить буржуазию, причину всех наших внутренних неурядиц. Народ должен сплотиться вокруг Конвента, Конвент — опираться на него; санкюлоты должны получать жалованье, быть непримиримы и оставаться в городах. Кто же препятствует моим устремлениям? Писатели, стихоплеты, изготавливающие рифмованный вздор и стенающие: «Душа моя, бежим с тобой в пустыню!» Они лишают людей мужества. Всех, кто не приносит пользу Республике, Конвент обязан рассматривать как контрреволюционеров.

— Очень уж ты строг,— возразил Мари Жозеф, изрядно струхнувший, но еще сильнее задетый.

— О, я не говорю о тебе,— продолжал Робеспьер кротким, медоточивым тоном.— Ты был воином, потом законодателем и становишься поэтом, лишь когда тебе нечего делать.

— Нет, да нет же! — вскричал глубоко уязвленный Шенье.— Напротив, я — поэт от природы и только попусту тратил время в армии и в Конвенте.

Не скрою, несмотря на всю серьезность положения, я не удержался от улыбки, видя растерянность Шенье.

Подобные слова были бы к лицу его брату, но Жозеф, по-моему, несколько заблуждался на свой счет; потому-то Неподкупный, в душе державшийся моего мнения, и продолжал мучить его.

— Полно! Полно! — запротестовал он с приторной и притворной ласковостью.— Ты отвергаешь два лавровых венка ради веночка из розочек.

— Сдается мне, ты и сам когда-то не брезговал этими цветами, гражданин! — съязвил Шенье.— Я читал у тебя очень недурные куплеты о чаше и пирушке. Там, помнится, говорилось:

«О, горькая судьба моя!

Экое злодейство,

Экий стыд и срам!

Верить ли глазам?

На пирушке нашей Восседаю я Между вас, друзья,

С опустелой чашей».

А был еще мадригал с такой вот строфой:

«Останься скромной, как лилея,

Хотя стократ и превзошла Соперниц красотой своею:

Ты будешь всем еще милее,

Боясь, что ты им не мила».

Приятные стихи! И еще ты сочинил две речи о смертной казни — за и против нее, а также похвалу Грессе, откуда я до сих пор помню блистательную тираду:

«Пусть тот, кто жаждет прославить себя умением изящно шутить и писать, кто ни в чем не ищет ничего, кроме забавы, прочтет «Вер-Вера», и он познает новые источники наслаждения. Пока существует французский язык, у «Вер-Вера» всегда найдутся почитатели. Власть гения такова, что наши последние потомки и те будут восхищаться приключениями попугая. Сонмы героев остались во мраке вечного забвения, потому что не нашлось пера, достойного прославить их подвиги; твоя же слава, счастливец Вер-Вер, дойдет до самых отдаленных поколений. О Грессе, ты величайший из поэтов! Возложим же цветы...» и так далее.

Это было очень забавно. Я до сих пор храню печатный текст за подписью «Максимильян де Робеспьер, адвокат парламента».

Неподкупный был не из тех, кто позволяет трунить над собой. Ногти его впились в ладони.

Сен-Жюст, которому наскучила сцена, тронул его за рукав.

— В котором часу тебя ждут у Якобинцев?

— Позднее,— недовольно отмахнулся Робеспьер.— Дай мне немного развлечься.

От смеха, которым он сопроводил последнюю фразу, у него щелкнули зубы.

— Я кое-кого жду,— пояснил он.— А что готовишь поэтам ты, Сен-Жюст?

— Я же тебе читал,— ответил тот.— Им посвящена десятая глава моих «Установлений».

— Так что они у тебя делают?

Сен-Жюст скроил презрительную мину, потупился, повел головой, словно разыскивая упавшую на ковер булавку, и произнес:

— Пишут во славу Предвечного и добрых граждан гимны, которые заказываются им первого числа каждого месяца, ка^ советовал Платон. Первого жерминаля они восхваляют природу и народ; во флореале — любовь и супружество; в прериале — победу; в мессидоре — вступление в ряды граждан; в термидоре — молодость; во фрюктидоре — счастье; в вандемьере — старость; в брюмере — бессмертную душу; во фримере — мудрость; в нивозе — отечество; в плювиозе — труд и в вантозе — друзей.

Робеспьер зааплодировал.

— Превосходно продумано,— одобрил он.

— А дальше — «вдохновение или смерть»? — рассмеялся Жозеф Шенье.

Сен-Жюст торжественно поднялся.

— Почему бы и нет, если сочинителей не воспламеняют республиканские добродетели? Добродетель или террор — третьего не дано.

Затем он опустил голову и спокойно прислонился к камину, словно сказав все или пребывая в убеждении, что он-то все знает.

Невозмутимость его была полной, голос — ровным, лицо — чистым, невинным, экстатическим.