Избранное - Страница 104

И эту радость вам не омрачит тревога

О том, что пошлостью дерзнут вам помешать. Молчанье вечное для вас — как двери в храме, Что накрепко от всех незваных заперты. Открыть их иль закрыть — решаете вы сами,

А мир воспринимать удобней лишь глазами, Чтоб квинтэссенцию извлечь из красоты.

Буржуазии, увенчивающей поэтов смешными гербами

Вы стали, торгаши, от лавок отвыкать,

За мнимой знатностью гонясь со спесью вздорной, И, щеголявшие когда-то в тоге черной,

Гербами силитесь теперь ее заткать.

Ужель умели вы поэтов обласкать И почитали те вас публикой отборной,

У коей было им нисколько не зазорно Венка лаврового — не титулов искать?

Буржуазия, зря за божий дар сейчас Ты геральдические раздаешь фигуры,

Тобою виденные на щитах у нас.

Умерь же, госпожа Пернель, тщеславный пыл, Пока за шкуру льва осла не принял шкуру Палач, что головы в коронах нам рубил.

Жюлю де Рессегье

Ты в четырех строках воспел удачно Четыре разных мига заодно.

Ввысь жаворонок взмыл с зарей прозрачной, Слуга принес из погреба вино,

Из школы ученик пришел давно,

Внял соловью поэт, мечтатель мрачный,—

К любой из этих четырех минут Твои четыре строчки подойдут.

Но птица, чье нас утром будит пенье,

Как и слуга, подавший нам бокал,

Как и школяр, домой гонимый ленью,

Как и поэт, что Филомеле внял,—

Никто себе не представляет в мире,

Что, чуть ударит на часах четыре,

На мой порог незримо вступит вдруг Любимый, давний и надежный друг.

Лорд Литтлтон

Каким он был? Скажу, что явно не из тех,

Кто очаровывать умеет в жизни всех. Меланхолический, высокий, белокурый,

Смеялся редко он, а улыбался хмуро,

Хоть, впрочем, нравом был спокоен, незлобив, Благожелателен, рассеян и учтив.

Серьезен, сердцем прост, исполнен благородства, Он без претензий жил, чуждался сумасбродства

И, принят при дворе, ни в ком там не искал, Затем что лишь любви одной из дам алкал;

Но, сердце покорив той знатной светской львицы, Пришлось-таки ему души ее лишиться.

Он ненавидел власть, и не терпел ярма,

И чтил лишь истину, равно как блеск ума,

А истина и ум — власть, но совсем другая.

Ее одну в виду имела Галигаи,

Когда про Медичи отважилась сказать,

Что вправе сильный дух на слабый дух влиять. Он был республики сторонник убежденный —

Не на женевский лад, не той, что у Платона (Перед педантами испытывал он страх);

Но той, которую видал в туманных снах,

Когда она, из них рождаясь, походила На возникающее в хаосе светило,

Что ищет путь себе в пространстве без конца И набирает ход по манию Творца.

Скучать повсюду он имел обыкновенье,

Но к Англии питал особое презренье:

Туманы часты там; к тому же мнит народ,

Что в ней свобода есть, а сам в цепях живет.

Зато в театре он умел повеселиться

Так, чтобы не хандрить и все же не беситься,

А после не скулить: «Я слишком долго жил!» — Как парижанин лет семнадцати б тужил.

Готовый день и ночь помериться с судьбою,

Ей поле мой герой не уступал без боя,

И если все ж дала она урок ему,

Так вышло только раз и только потому,

Что чересчур велась коварно ею схватка.

Здесь этот эпизод я изложу вам кратко.

Он путешествовал. Кто ж усомнится в том,

Коль англичанин он? У каждого свой дом,

На собственный манер. Возводит чернокожий Постройку, что на вид с пчелиным ульем схожа. Индеец выдумал гамак, а Старый Свет С ним познакомили Рене и Лафайет:

Любили в нем они вдыхать ночную свежесть, Прекраснодушными мечтаниями тешась.

Я ж верю не в мечты, а только в ум людской,

Как верит биржевик в одно — кошель тугой.

В палатках шелковых спит турок апатичный,—

Их транспортируют верблюдами обычно.

У юрких парижан жилище — как комод:

В квартирах-ящиках битком набит народ,

Но вам туда бросать не стоит взгляд дотошный, Иль от семейного концерта станет тошно. Британцем же зовут оригинала, чье По миру странствует удобное жилье,

Качаясь день за днем на четырех колесах По топям и холмам, на въездах и откосах.

Сколь неисповедим каприз судьбы подчас!

Как вихрь неистовый, он настигает нас В любимом уголке, в убежище надежном,

Куда нет доступа страстям и мыслям ложным И где надеемся мы без больших тревог В покое доживать отпущенный нам срок.

Но случай нам шепнул: «Вперед!» Мы возмечтали О чуждых нам вещах, и разом с места встали,

И прочь пошли, забыв любезный нам приют,

Где люди близкие и милые живут.

Зачем? Затем что в путь всегда спешить нам надо, Как храбрецы спешат на голос канонады;

Что мысль, едва у нас в мозгу мелькнет она,

Нам кажется уже банальна и скучна;

Что вечный наш удел — алкать плода такого На древе бытия и счастия людского,

Который, чуть к нему потянется рука, Приподнимается над ней опять слегка.

Итак, герой наш был в Италии в ту пору,

О чем мне довелось узнать из разговора С прелестной женщиной, чьих царственных бровей На свете арки нет изящней и стройней И у кого глаза шахини-персиянки,

А речь француженки и кудри англичанки.

С возлюбленной своей Клариндой наш герой Жил во дворце, что мертв, поскольку дом любой, Построенный, чтоб им одна семья владела,

Живет, пока она людьми не оскудела;

Пока не опустел, не обезмолвел он И головы детей торчат из всех окон;

Пока из всех дверей летят распоряженья,

Крик, просьбы, пенье, плач, насмешки, возраженья, И, словно веками сверкание очей,

Смягчен портьерами слепящий блеск свечей;

Пока распахнуты ворот крыла резные И четко ходят взад-вперед, как часовые,

И дым над трубами струится к небесам,

И озаряется подъезд по вечерам,

И, словно дальнего пожара полыханье,

Играют отблески огней на стеклах зданья.

Там жизнь... Но чудится другое мне всегда.

Безлюден вход. Над ним начертано: «Беда!»

А окна тусклостью с глазами трупа сходны,

И рамы сгнившие давным-давно негодны,

И разошлись они, как мертвеца костяк,

И на ветру скрипят, мотаясь так и сяк.

Кларинда нежная, милей всего на свете Тебе замшелые руины были эти,

И мрамор анфилад, где эхо каждый стук Твоей ноги о пол утраивало вдруг,

И кресла римские, порфир которых, мнится, Досель под мантиями дожей багрянится,

И два ряда колонн вдоль галереи, где По вечерам, когда спускалась ты к воде С зажженной лампою, как робкая Психея, Встречал тебя зефир, прохладой грустной вея,

И где подслушал он один твои слова,

Меж тем как золотил закат волну едва.

По лбу и волосам рукой своею белой Ты друга гладила и пристально глядела На гордое лицо, которое канал,

Щекой к щеке с твоим, колеблясь, отражал, Затем что он течет под галереей самой И стены подмывать не устает упрямо.

То говорила ты, то юный лорд в ответ,

То умолкали вы один другому вслед,

И мысли тайные глаза в глазах читали,

И руки, пальцами сплетаясь, трепетали,

И эта дрожь, порыв души усугубя,

В себе глубокий смысл таила для тебя.

«Я вас за то люблю, мой властелин прекрасный, Что женщину любить умеете вы страстно,

А это признаком мне кажется, милорд,

Того, в ком воля есть, кто и силен, и горд».

Исполни,

о Творец незримый...

Исполни, о Творец незримый,

Мне сердце и глаза сиянием твоим,

Чтоб и в последний миг я был неколебим.