Избранное - Страница 21

— Завтра, — сказала ему миссис Велланд, — завтра мы поедем к Джексонам и Далласам, — и тут он понял, что она намерена посетить всех родственников в алфавитном порядке — а ведь они не добрались еще даже до конца первой четверти алфавита.

Он хотел рассказать Мэй о просьбе — вернее, о приказании — графини Оленской посетить ее в этот вечер, но в те короткие мгновенья, когда они оставались наедине, у него находились более животрепещущие темы для разговора. Кроме того, едва ли стоит вообще об этом упоминать. Мэй хотела, чтобы он был любезен с ее кузиной, и разве не это ее желание ускорило оглашение их помолвки? Мысль о том, что, если бы не приезд графини, он был бы сейчас если и не совсем свободным, то, во всяком случае, еще не столь окончательно связанным, вызвала у него какое-то странное ощущение. Но Мэй этого пожелала, и он почувствовал, что с него в какой-то мере снята дальнейшая ответственность, а раз так, то, если ему вздумается, он волен без ведома Мэй посетить ее кузину.

Из всех чувств, какие он испытывал, стоя на пороге дома госпожи Оленской, наиболее сильным было любопытство. Его озадачил тон, каким она его пригласила, и он заключил, что она не так проста, как кажется.

Дверь отворила смуглая, похожая на иностранку пышногрудая горничная с ярким платком на плечах, которая, как ему показалось, была скорее всего сицилианкой. Она улыбнулась ему широкой белозубой улыбкой, в ответ на все вопросы непонимающе помотала головой и через узкий коридор провела его в тесную, низкую, освещенную огнем камина гостиную. Комната была пуста, и служанка надолго оставила его одного, предоставив гадать, отправилась ли она разыскивать свою госпожу или просто не поняла, зачем он сюда явился, и подумала, что, быть может, он пришел завести часы — единственные часы, которые он здесь обнаружил, и в самом деле стояли. Ему было известно, что жители южных стран объясняются друг с другом языком пантомимы, и поэтому его обескуражила полнейшая невразумительность ее улыбок и ужимок. Наконец она воротилась с лампой, и Арчер, который тем временем, пользуясь стихами Данте и Петрарки, составил какую-то фразу, получил ответ: «La signora è fuori; ma verrá subito», который он понял так: «Она ушла, но вы скоро увидите».

Пока что в тусклом свете лампы он увидел прелестную полутемную комнату, не похожую ни на одну из виденных им доселе комнат. Он знал, что графиня Оленская привезла с собою кое-что из своих вещей — обломки кораблекрушения, как она их называла, — очевидно, это были несколько столиков темного дерева, изящная бронзовая греческая статуэтка и прибитая к выцветшим обоям драпировка из красного камчатного полотна, на которой висели две, по-видимому, итальянские картины в старинных рамах.

Ньюленд Арчер гордился своим знанием итальянского искусства. Его юность прошла под знаком Рескина,[67] читал он и все новейшие труды[68] — Джона Эддингтона Саймондса, «Эвфориона» Вернон Ли, очерки Ф. Г. Хемертона[69] и замечательную новую книгу Уолтера Патера[70] под названием «Ренессанс». Он свободно рассуждал о Боттичелли[71] и несколько снисходительно отзывался о Фра Анджелико.[72] Но эти картины совершенно сбили его с толку, ибо ничем не напоминали все то, на что он привык смотреть (а потому способен был увидеть), когда путешествовал по Италии, а возможно, острота его восприятия ослабела от странного положения, в которое он попал в этом пустом доме, где его явно не ждали. Он пожалел, что не рассказал Мэй Велланд о просьбе графини Оленской, и даже встревожился, как бы его невеста ненароком не заехала навестить кузину. Что она подумает, если увидит, как он, словно свой человек, сидит в сумерках один у камина чужой дамы?

Но раз уже он здесь, он решил подождать и, опустившись в кресло, вытянул ноги к горящим поленьям.

Довольно странно позвать его таким образом, а после о нем позабыть, но Арчер испытывал скорее любопытство, чем обиду. Самая атмосфера комнаты настолько отличалась от той, какою он до сих пор привык дышать, что застенчивость его исчезла в предвкушении чего-то увлекательного и неведомого. Он и раньше бывал в гостиных, задрапированных красным камчатным полотном с картинами «итальянской школы», но его поразило, что ветхий, взятый внаем домик Медоры, с его жалкими украшениями из пампасной травы и статуэтками Роджерса,[73] одним мановением руки и умелым использованием нескольких предметов был превращен в нечто уютное, «заграничное», смутно напоминающее сцены из старинных сентиментальных романов. Он попытался проникнуть в этот секрет, найти разгадку в том, как расставлены столы и стулья, в том, что в изящной вазе стоят всего лишь две алые розы (которых никто никогда не покупал меньше дюжины), в тонком аромате, который пропитывал все вокруг, напоминая не запах духов на носовом платке, а скорее атмосферу какого-то далекого восточного базара, где пахнет смесью турецкого кофе, серой амбры и засушенных роз.

Потом он задумался о том, как будет выглядеть гостиная Мэй. Он знал, что мистер Велланд, который был весьма щедр, уже присмотрел только что построенный дом на Восточной 39-й улице. Местность эта считалась отдаленной, и дом был сложен из отвратительного зеленовато-желтого камня, который молодые архитекторы использовали, протестуя против коричневого, чей однообразный цвет покрывал весь Нью-Йорк наподобие холодного шоколадного крема, но зато водопровод там был образцовый. Арчер хотел отправиться в путешествие и отложить вопрос о доме, но, хотя Велланды и одобряли длительный медовый месяц в Европе (а быть может, даже зиму в Египте), они настаивали, что молодоженам необходим собственный дом. Молодой человек чувствовал, что судьба его решена: до конца дней своих он будет каждый вечер подниматься по обрамленным чугунными перилами ступеням зеленовато-желтого подъезда и через вестибюль в стиле Помпеи проходить в переднюю с панелями из лакированного желтого дерева. Дальше его воображение не простиралось. Он знал, что на втором этаже имеется гостиная с фонарем, но не мог даже вообразить, как Мэй им распорядится. Она с легкостью переносила лиловый атлас и желтую стеганую обивку кресел в велландовской гостиной, где красовались столики под «буль»[74] и позолоченные горки, набитые новомодным саксонским фарфором. У него не было оснований полагать, что в своем собственном доме она пожелает видеть что-либо другое, и утешался лишь надеждой, что она, быть может, позволит ему обставить библиотеку по своему вкусу — разумеется, настоящим «истлейком»[75] и простыми новыми книжными шкафами без стеклянных дверок.

Полногрудая служанка вошла в комнату, задернула шторы, помешала поленья в камине и успокоительно произнесла;

— Verrà, verrà.

Когда она удалилась, Арчер встал и принялся ходить из угла в угол. Должен ли он ждать дальше? Положение становилось довольно глупым. Быть может, он неправильно понял госпожу Оленскую, быть может, она его вовсе и не приглашала.

Внизу, на булыжной мостовой, послышался топот копыт, лошадь остановилась у крыльца, и Арчер услыхал стук открываемой каретной дверцы. Раздвинув шторы, он выглянул в ранние сумерки. Прямо перед окном был уличный фонарь, и в его свете он увидел запряженную крупной чалой лошадью прочную английскую коляску Джулиуса Бофорта; банкир вышел из нее и помог выйти госпоже Оленской.

Бофорт стоял, держа в руке шляпу и произнося какие-то слова, на которые его спутница отвечала, по-видимому, отрицательно, после чего они пожали друг другу руки, он вскочил в свой экипаж, а она поднялась по ступенькам.