Избранное - Страница 90

Вам, может быть, случалось заметить, как много можно разглядеть за краткое мгновенье вспышки молнии: иногда целый пейзаж, каждая подробность которого врезывается вам в память, и вы можете мысленно видеть и рассматривать его много времени спустя. Когда я обернулся к открытой двери, внутренность сарая осветилась. Сквозь каждую широкую трещину в стенах и потолке, сквозь большие пыльные окна в стене лился свет с ярко-синего, солнечного неба, а воздух, который я вдохнул, чтобы крикнуть, был самым ароматным, какой мне только приходилось вдыхать. Сквозь широкое грязное окно этого сарая я смутно — на самый краткий миг — увидел величавую глубину лесистой долины далеко внизу и вьющийся по ее дну голубой от неба ручеек, и на его берегу, между двумя низкими крышами, желтое пятно залитого солнцем пляжа. Вся эта картина навсегда врезалась мне в память, но тотчас же тяжелая дверь задвинулась, хотя мои ногти отчаянно впивались в шершавое дерево, силясь остановить ее, — и я остался один в холодном, дождливом мраке.

Понадобилось четыре-пять секунд, не больше, чтобы ощупью снова отодвинуть дверь. Но на эти четыре-пять секунд я опоздал. В сарае было темно и пусто. Внутри не было ничего, кроме старой сосновой скамьи и кроме ставших видными при вспышке спички у меня в руке кучек чего-то, похожего на мокрое желтое конфетти на полу. Уже в тот момент, когда мои руки царапали дверь снаружи, я знал, что внутри никого нет; и я знал, где они теперь, знал, что они, громко смеясь от внезапного, пылкого, чудесного, удивительного и радостного восторга, спускаются в ту зеленую, лесистую долину, к дому.

Я работаю в банке и не люблю свою работу; я езжу туда и обратно в метро, читая газеты и напечатанные в них новости. Я живу в меблированной комнате; и в старом шкафу, под пачкой моих носовых платков, хранится маленький прямоугольник из желтого картона. На одной стороне у него напечатаны слова: «Действителен по утверждении для одной поездки на Верну» а на обороте — дата. Но дата эта давно минула. И недействителен этот билет, пробитый узором мелких дырочек.

Я опять побывал в Туристском Бюро Акме. Высокий, седеющий человек шагнул мне навстречу и положил передо мной две пятидолларовых бумажки, доллар и 17 центов мелочью. «Вы забыли это на конторке, когда были здесь», — сказал он серьезно. Глядя мне прямо в глаза, он добавил холодно: «Не знаю, почему». Потом пришли какие-то посетители, он повернулся к ним, и мне оставалось только уйти.

…Войдите туда, как будто это действительно обычное туристское бюро, — каким оно и кажется, — вы можете найти его в каком угодно городе. Задайте несколько обычных вопросов, говорите о задуманной вами поездке, об отпуске, о нем угодна Потом слегка намекните на проспект, но не говорите о нем прямо. Дайте ему возможность оценить вас и предложить его самому. И если он предложит, если вы годитесь, ЕСЛИ ВЫ СПОСОБНЫ ВЕРИТЬ, — тогда решайтесь и стойте на своем! Потому что второго такого случая у вас никогда не будет, Я знаю это, потому что пробовал. Снова И снова. И снова.

На одном из верхних этажей нового Дворца правосудия я нашел номер комнаты, которую искал, и открыл дверь. Миловидная девушка взглянула на меня, оторвавшись от пишущей машинки, и спросила с улыбкой: «Профессор Вейган?». Вопрос был задан только для проформы, — она узнала меня с первого взгляда, — и я, улыбнувшись в ответ, кивнул головой, пожалев, что на мне сейчас профессорское одеяние, а не костюм, более подходящий для развлечений в Сан-Франциско. Девушка сказала: «Инспектор Айрин говорит по телефону; подождите его, пожалуйста», и я сел, улыбаясь снисходительно, как и подобает профессору.

Мне всегда мешает — несмотря на худощавое, задумчивое лицо научного работника — то, что я несколько моложав для моей должности профессора физики в крупном университете. К счастью, я уже с девятнадцати лет приобрел преждевременную седую прядку в шевелюре, а в университетском городке я обычно ношу эти ужасающие, оттопыренные мешками на коленях шерстяные брюки, которые, как принято считать, полагается носить профессорам (хотя большинство из них предпочитает этого не делать). Эта одежда, а также круглые, типично профессорские очки в металлической оправе, в которых я, в сущности, не нуждаюсь, и заботливый подбор чудовищных галстуков с дикими сочетаниями ярко-оранжевого, обезьянье-голубого и ядовито-зеленого цветов — дополняли мой образ, мой «имидж». Это популярное ныне словцо в данном случае означает, что если вы хотите стать настоящим профессором, вам надо полностью отказаться от внешнего сходства со студентами.

Я окинул взглядом небольшую приемную: желтые оштукатуренные стены, большой календарь, ящики с картотекой, письменный столик, пишущая машинка и девушка. Я следил за ней исподлобья, — на манер, который я перенял у своих наиболее взрослых студенток, — изобразив отеческую улыбку на случай, если она поднимет голову и поймает мой взгляд. Впрочем, я хотел только одного: вынуть письмо инспектора и перечитать его еще раз в надежде понять наконец, что ему от меня нужно. Но я испытываю трепет перед полицией — я чувствую себя виновным, даже когда спрашиваю у полисмена дорогу, — и подумал, что если буду, перечитывать письмо именно сейчас, то выдам свою нервозность, и мисс Конфетка незаметно даст знать об этом инспектору.

В сущности, я помнил письмо наизусть. Это было адресованное в университетский городок официальное вежливое приглашение в три строчки — явиться для встречи с инспектором Мартином О. Айрином: если Вас не затруднит, когда Вам будет удобно, не будете ли Вы так любезны, пожалуйста, сэр. Я сидел, размышляя, что бы он предпринял, если б я в таком же учтивом стиле отказался; но тут зажужжал зуммер, девушка улыбнулась и сказала: «Заходите, профессор». Я поднялся, нервно глотая слюну, открыл дверь и вошел в кабинет инспектора.

Он встал из-за стола медленно и неохотно, словно колебался: не лучше ли тут же отправить меня за решетку? Протянув руку и глядя на меня подозрительно и без улыбки, он процедил: «Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли». Я сел у его стола, представив, что ожидало бы меня, откажись я от приглашения инспектора. Он просто-напросто пришел бы в мою классную комнату, защелкнул бы на мне наручники и приволок меня сюда.

Я вовсе не хочу этим сказать, что у инспектора Айрина было отталкивающее или вообще чем-либо характерное лицо; оно было вполне заурядным. Так же заурядны были его темные волосы и строгий серый костюм. Он был чуть моложе средних лет, несколько выше и крупнее меня, и по его глазам видно было, что во всей вселенной его ничто не интересует, кроме службы. У меня сложилось твердое убеждение, что помимо уголовной хроники, он ничего не читает, даже газетные заголовки; что он умен, проницателен, вспыльчив и начисто лишен чувства юмора, что он ни с нем не знаком, разве что с другими полицейскими, которые ему также безразличны. Это был ничем не примечательный и все же страшный человек; и я знал, что моя улыбка была вымученной.

Айрин сразу же приступил к делу; чувствовалось, что он больше привык арестовывать людей, чем общаться с ними. Он сказал:

— Мы не можем найти несколько личностей, и я подумал, не окажете ли вы нам помощь? — Я изобразил вежливое удивление, но он этого не заметил.

— Один из них работал швейцаром в ресторане Хэринга; вы знаете это заведение, ходите туда много лет. В конце трехдневного уик-энда он исчез с их полной выручкой — около пяти тысяч долларов И оставил записку, где написал, что любит ресторан Хэринга и с удовольствием там работал, но десять лет ему недоплачивали жалованье, и теперь он считает, что они квиты. У этого парня своеобразное чувство юмора. — Айрин откинулся в своем вертящемся кресле и бросил на меня хмурый взгляд. — Мы не можем его найти. Вот уже год, как он смылся, а мы все еще не напали на след.

Я решил, что он ждет от меня ответа, и выпалил первое, что пришло в голову: