Избранники Смерти - Страница 16

Тьма доносила эхо шагов, дальний собачий лай, холодное дыхание осени. Вечерние шепоты сменились в чаще ночными шорохами. Проха семенил по дороге, устало переставляя лапы. Луна уже захватила власть на небосводе и теперь скалилась с небес кривой рожею. Проха поднял голову, презрительно рыкнул на нее и поспешил дальше.

Вдалеке едва заметно что-то засветилось за деревьями. Пес опасливо замедлил шаг, вслушиваясь.

Лаявшие вдали собаки заливались не от страха или тревоги. Ленивый перегавк сообщал лишь о том, что в какой-то глухой деревеньке все спокойно, чужаков на дворах нет, куры спят, да какая-то дворовая брехунья тявкала о том, что к ее хозяйке пришел щедрый хахаль.

Проха никогда не стал бы брехать про хозяев. Породистый пес такого не сделает. Он вообще был не из болтливых. Если брехать, ничего съесть не успеешь.

Проходимец скрылся в лесу. Свернув с дороги, побрел, осторожно ступая на сухие ветки, словно превратился из здоровенного, как теленок, гончака в невесомый призрак пса.

Невдалеке горело несколько костров. Но бо́льшая часть путников столпилась у одного, откуда доносились тихая музыка и тоскливый, рвущий душу напев.

Прошка с удивлением заметил княжеский возок. Видно, высокие гости Бялого ехали мимо, услышали певца у костра и решили сделать остановку в пути, а не торопиться в ночь к ближнему постоялому двору.

Певцов оказалось двое – уродливый старик да совсем мальчишка, медленно перебиравший кривыми тощими пальцами струны гуслей. Однако эти пальцы извлекали из гуслей такие звуки, что Проходимка невольно подумал о еде, о доме, о теплых руках хозяйки и запахе трав, исходившем от них. Старик гудел на одной низкой тяжелой ноте медлительным речитативом, а мальчик выводил тонко и жалостливо, так, что Проходимке захотелось запрокинуть голову и завыть от какой-то неясной, чужой тоски.

Какая-то девка, сидевшая по правую руку от старика, разревелась, промокнула глаза рукавом рубашки. С подола скатился круглый хлебный колоб и упал на траву. Девка не заметила – всхлипывая, пыталась остановить слезы, щедро лившиеся по щекам. Прошка узнал ревушку – это была одна из служанок старого хозяина. Проха хорошо ее помнил: он всегда запоминал тех, кто его кормил и кто пинал, и не упускал случая подвернуться под руку первым и тяпнуть за ляжку вторых. Пес протиснулся между сидящими и стоящими, надеясь ухватить хлеб и слопать раньше, чем девушка заметит пропажу.

Увы, пришлось осадить назад. Какой-то молодец в красных щегольских сапогах подсел к растяпе, протянул платок. Проха узнал сапоги и тихо зарычал. Девка сперва шарахнулась от дарителя, но сдержала себя – чай, не из деревенских, – поклонилась, приняла лоскуток ткани, приложила к глазам. Молодчик с некоторым удивлением разглядывал ее прямую спину и дорогую, хоть и чуть вылинявшую, синюю ленту в длинной косе.

Спросил о чем-то. Она ответила, чуть поклонившись. С господином разговаривала. Видно было, что в этот миг господство его совсем не радовало. Через какое-то время девушка перестала всхлипывать, робко улыбнулась. Старик с мальчиком затянули что-то лихое про славного князя Радовера, которого погубил юный племянник. Ушлый юнец стал возлюбленным княгини, а потом предал Радовера, убил его при помощи вероломной супруги, а после убил неверную супругу и наследника и встал на княжение.

Тянулось все долго: князь в песне походил на великодушного дурака, супружница – на непристойную девку, а юнец певунам словно бы даже нравился – бесстыдной лихостью, удачливостью ли, но, словно опомнившись, раз за разом певцы обещали, что найдет Судьба на его затылок «лисью колотушку».

Про колотушку Прошка знал не понаслышке. Он часто охотился с хозяином, который охоч был до лис, как до баб, или до баб, как до лис, и в лес со сворой отправлялся часто.

– Что в лесу, что дома – лай да тявканье, а, Проходимец, – трепал его за уши хозяин. – Только тут, в лесу, и перстень наготове, и лисья колотушка.

Вспомнив нехорошую усмешку старого хозяина при упоминании этой колотушки, Проха решил от греха подальше убраться от костра. Княжеский возок стоял в отдалении, в тени. Дружинники дремали. Один шугнул было пса, но Проха только сонно рыкнул и забрался в возок, завалившись под одной из скамей, на которой, скинув тяжелые черные сапоги, спал кто-то большой.

Может, от его мерного храпа, а может, от навалившейся усталости заснул Прошка сразу же, как смежил глаза. Снилась ему лисья княжеская охота в Бялом, кричали загонщики, ржали кони, сыпались искры с кольца князя, только князь отчего-то приснился чужой – не Казимеж, хоть и похож на него. Такой же желтый ус и чуб, такое же зеленое золотничье кольцо на пальце. Старый хозяин обнаружился между загонщиками. Он словно бы и не кричал особенно, и не гнал, а только держался поодаль да улыбался.

Лис было три. Старый мощный лис с проседью в шкуре цвета песчаной отмели, огненно-рыжая подруга и совсем небольшой лисенок удивительной черной масти. Старик бросался на псов как безумный, норовил сцепиться пасть в пасть, но белая молния с кольца настигла его, спеленало по лапам колдовство. И опьяненные удачей, охотники рванулись дальше за убегающими лисицей и лисенком, а к дергающемуся в последней надежде вырваться лису подошел невысокий старик с колотушкой. Замахнулся. От хруста у Прошки заныли зубы. Почудился во рту кровавый вкус, да только какой-то не радостный, а словно бы гадкий, словно кровь была его собственная, да еще какая-то горькая. Пес попытался проснуться, но не мог. Сон сковал его, заставляя глядеть во все глаза.

И тут Проха услышал там, куда ускакали охотники, какой-то шум. Свора, недавно свирепо лаявшая, скулила, бросалась под ноги перепуганным лошадям. Всадники кричали, белые искры сыпались туда и сюда, но словно не достигали цели. А из леса на охотников надвигалось нечто, что Проха во сне силился, но никак не мог разглядеть. Казалось, сама тьма идет к ним, давит широкими черными лапами людей и собак. Мачтовые сосны ломались словно солома, сыпалась кора, падали с шумом ветки. Ночь наступала, и свет будто померк, а потом и вовсе иссяк, оставив всех в лесу во власти пришедшей тьмы. Словно в насмешку выскользнула откуда-то кругляшком Землицына медальона луна, закачалась на цепочке на шее тьмы.

А тьма смотрела вниз глазами цвета грозовых туч. И во взгляде ее померещилось Прошке что-то знакомое. До того знакомое, что единственная мысль, что осталась в широкой песьей голове, – надо бежать! Скуля, он бросился прочь, перескакивая корни, путаясь в еловых лапах, но, споткнувшись обо что-то большое, упал, покатился по земле, пачкая лапы в крови. Да только не в его собственной – в крови, что лилась толчками из разодранного горла старика с колотушкой. А прямо перед Прошкой стоял на высоких лапах мертвый лис с проломленной головой – зияет посреди лба красная, как рубин, кровавая вмятина. Только шкура у зверя была отчего-то не цвета песка, как Проха запомнил, а серая, словно серебром полита, и сверкало серебро в лунном свете, искрами белыми пробегало.

Проха зарычал, попятился, да только зверь – не разберешь уже, лис или волк, – покачнулся и упал на тело мертвого своего убийцы. Проха моргнул, все еще надеясь успеть проснуться, пока тьма не настигла, не увидела его стоящим над мертвецами. И снова все переменилось – не осталось ни волка, ни старика, только лежал на пожухлой траве черный плащ с чернскими гербовыми волками. Проха потянул зубами плащ. Под ним не оказалось ничего. Только небольшой золотой кругляш.

Проходимка хотел тронуть его лапой, но не успел. Что-то белое мелькнуло сбоку. Огромный лохматый пес белоснежной масти зарычал на него: не тронь, мол. Сверкнул семицветными глазами и со всей силы ударил гончака обеими передними лапами в лоб.

И Проха проснулся, ощущая во лбу боль от удара. Да только не лапами странной собаки, а большим черным сапогом. Тот, кто спал на скамье, тоже проснулся чуть раньше и, обуваясь, приварил псу по морде. Прошка помотал головой, но двинуться побоялся. Помнил, как принял его господин в черных сапогах за кого-то дурного.