Избранники Смерти - Страница 15

Словник вынул из-за ворота земляной круг, приложил к губам.

«Может, и не на погибель поехала, – сказал он себе неуверенно. – Может, и не про нее мне показалось… Авось обойдется».

Авось пронесет беду мимо, как черную тучу.

Агата еще раз приложила руки к животу дочери. Прикрыв глаза, попыталась направить силу в перстень, а из него в рыхлое тело Эльжбеты. Ледяной смерчик пронесся в груди, остудил руку, кольнул холодными иглами пальцы и бросился в зеленый камень кольца. Взвился там, обратившись в шар ледяного воздуха, и, получив на мгновение волю, прошелся вокруг пальца, покрыв колечко инеем. Но не хватило всей силы Агатиной проникнуть сквозь заклятье, наложенное Владиславом.

Может, и не догадался он, что Элька сделала, да только глаза не обманешь – еле жива была княгиня, тяжко давался ей наследник. Это уже теперь пришла в себя да осмелела, когда угнездилась рядом эта черная ворона Надзея. Уже хотела ее Агата со двора согнать вместе с проклятой советчицей-нянькой, да только Эльжбета вцепилась в свою новую страшную игрушку так, что не оторвешь.

И теперь, стоило матери в изнеможении отнять руки, присела на постели и ворчливо спросила:

– Надзея где? Позови!

Горечью отозвались в губах слова дочери. Только что хотелось прижать ее к себе, защитить, да только глянула Агата на Эльку – и словно бы оборвались все добрые нити. Не могла эта капризная злая баба быть ее Эльжбетой, голубкой Бялого. Как за считаные седьмицы превратилась она в эту полнеющую день ото дня гусыню, готовую в любой момент ущипнуть или клюнуть? На смену горькому удивлению неожиданно пришел гнев. Мало ли что Элька здесь хозяйка, а она гостья – не дело так с матерью говорить. Не была бы Эльжбета так глупа, как показала, давно вернулась бы Агата в Бялое к сыну.

– Никого я звать не стану! Разве я девка, чтобы ты мне приказывала! – прошипела она, глядя на дочь сердито.

Эльжбета надула губы, уперла руки в бока, уставилась на мать взглядом исподлобья. Да только покрепче была Агата, она, бывало, в такие гляделки самого Бяломястовского Лиса переглядывала. И делал Казимеж все по-жениному. Эльжбета опустила глаза, несколько раз моргнула, и слезы обиды тотчас полились из ее покрасневших глаз. Элька, и не думая встать с постели, протянула к матери руки, подняла блестящие от слез глаза.

– Матушка, страшно-то как!

Агата подошла, прижала голову дочери к животу, погладила по волосам, стараясь вернуть пальцам прежнее тепло, да только получалось плохо. Одиночество, зябкое, темное, нахлынуло, вытеснив из души все до последней искры. Агата вдруг остро почувствовала, что она совсем одна. Одна против страшного зятя, против дочерней глупости, подлости черной ведьмы, безоглядной верности няньки. Одна – вдали от сына, от ставшего родным Бялого.

Скажи ей раньше кто, что будет она скучать по дому Казимира, где вытерпела столько обид, столько грязи и душевной боли, не поверила бы… Но то раньше.

Ядвигу услала…

Думала, поедет девка в Бялое, передаст Якубу материнское слово и благословение – и отступит тоска. Но без Ядзи, без вечной ее болтовни и шустрых глаз почудился княжеский терем вовсе мертвым. Словно не люди вокруг, а головы, прибитые к Страстной стене – не живут, не любят, только жалуются, что Судьба к ним несправедлива, да зубами скрипят.

Самой захотелось выбежать во двор, как есть, в домашнем, без скарба, да что там – без узелка, с пустыми руками да одним золотничьим перстеньком напроситься в ближайший обоз до Бялого. Представился высокий вызолоченный закатным солнцем терем, широкий двор, запах моченых яблок. Широколобый мужний гончак как всегда отирается у крыльца, ждет, кого бы обрехать, или высматривает, нельзя ли чего стащить съестного. Представилось, как встают, завидев ее, и кланяются до земли дружинники, как, блеснув глазами, прикладывает с почтением белые руки к груди манус Иларий, и глаза у мануса синие, с искрой, как глубокая вода Бялы, когда только тронется лед, начнет давить и крошить сам себя, а из-под ледяного крошева вода засветится. Синяя-синяя.

Агата едва не заплакала. Закусила губу…

Элька всхлипнула, вытирая мокрые щеки о платье матери.

– Разве тебе меня совсем не жаль? Ведь это ты виновата. Ведь ты позволила отцу меня просватать. За что?

Агата с трудом сдержалась, чтобы не оттолкнуть ее.

Сама хотела бы она знать, за какой такой грех Казимеж откупился от Владислава Чернского дочерью. Умер Казик – теперь с него спросу нет, а спрашивать у Чернца – никакое любопытство не заставит.

Агата вздрогнула, увидев, что тот, о ком она только что думала, стоит прямо перед ней и пристально смотрит в глаза. Ни дверь не скрипнула, ни половица – казалось, Владислав шагнул в комнату прямо из ее мыслей.

Чернец приложил палец к губам: молчи, мол, тещенька. Вопросительно указал глазами на Эльжбету. Агата, все еще прижимая голову дочери к животу, покачала головой и махнула свободной рукой как можно пренебрежительнее: иди, мол, зятек, не тревожь нашу голубку.

Чернец усмехнулся. Никакие жесты не могли спрятать страх в глазах тещи.

От усмешки черты его лица еще больше обострились, и Агата с удивлением отметила, что князь выглядит непривычно усталым, даже больным. Усталость была во всем – в его движениях, взгляде, повороте головы.

Князь кивнул на дверь и вышел, так же бесшумно, как и появился.

Агата испугалась, что у двери он мог столкнуться с Надзеей. Поскорее уложила Эльжбету на постель, уговорив немного поспать, пока она пошлет за ведьмой. И сама не могла бы сказать, отчего скрыла от дочери, что ее муж вернулся.

Агата вышла, остановилась, держа в руке оплывшую свечу, всмотрелась во тьму. Тут как ни старайся принять горделивый и уверенный вид, а ничего не выйдет. Любой, кто вглядывается в темноту поверх тонкого язычка свечки, походит на ребенка, идущего по ночному дому в родительскую спальню в полной уверенности, что за каждым углом таится домовой или стая нетопырей.

– Что-то вы напуганы, дорогая тещенька? Нездорова княгиня? – спросил князь тихо.

– Мужику бабьей доли не понять, – ответила Агата, продолжая вглядываться в темноту, откуда доносился голос.

– Отчего ж вы мне в разумении отказываете? Расскажите, может, и сумею понять, что же такого особенного в бабьей доле? – Голос князя зазвучал жестче.

– Откуда? – зашептала она, вспомнив недавние слова дочери, вспомнив саму себя, молоденькую княгиню Бяломястовскую, впервые вошедшую на двор Казимежа. От горьких воспоминаний дух занялся. – Откуда мужчине знать, что такое, когда тебя, словно козу, на веревке ведут – на продажу или на заклание?

– И куда же Эльжбета Казимировна готовится – на торг или под нож? А вас, тещенька, давно ли заклали? Еще пара лет, и козочку эту никто и в рагу не возьмет, – с насмешкой проговорил из темноты Чернец.

Отчего-то Агата не рассердилась. Почуяла, что в больное попала.

– Мне повезло. Продали козочку козлу, – выговорила она, мысленно прося прощения у мужа, что по смерти говорит о нем дурно, хоть бы и правду, а все Землица не велит.

– А дочку, думаешь, волку сосватали? – рассмеялся Владислав. – Я ей не навязываюсь. Сама видишь. Найму повитух, как ты просила, и буду заглядывать лишь изредка, проведать. Родит, и вовсе не подойду. Не нужна мне твоя козочка. Как выкормит мне волчонка, забирай и паси хоть в Бялом, хоть в Дальней Гати, хоть за краем леса и Срединных княжеств.

– Тогда зачем она тебе? – не выдержала Агата. – Зачем именно Эльжбета? Взял бы девку у Милоша! У Гжеслава! Да любую из княжен! Что сделал тебе Казик, что ты так наказываешь? Уж он в земле, а мы все отмаливаем… Так скажи, за что?

Владислав помолчал немного.

– За бабью долю, – мрачно ответил он. – Невольничью. И козочку, что пустили под нож за то, что пошла на веревочке у дурного человека.

– Какого? При чем здесь Казимеж? Мы при чем?

Агата почувствовала, что ответить ей больше некому. Тьма опустела, стала гулкой, словно темная бочка.