Из жизни начальника разведки - Страница 14

Входит Мусаев — высокий плотный азербайджанец лет 37–40. Раньше мы с ним не встречались, он впервые в кабинете начальника разведки. Происходит небольшая восточная церемония: Мусаев не сразу усаживается, приносит пространные извинения за нескромность, за то, что осмелился побеспокоить столь занятого человека. С этой манерой я знаком, поэтому тоже произношу вежливые слова, усаживаю посетителя, спрашиваю, что он предпочитает — чай или кофе, и, пока нам несут два стакана чая, угощаю его импортной сигаретой.

Давным-давно, за десяток лет до того, как я пришел в разведку, в мою жизнь вторгся мусульманский Восток: шесть лет арабской вязи языка урду, ислам, история Востока в институте, затем четыре года среди пакистанских мусульман, чьи исторические и культурные корни тянутся в Среднюю Азию. Юношески восторженное, заинтересованное отношение к Востоку распространилось и на соотечественников — узбеков, казахов, таджиков, с которыми мне приходилось работать и дружить. Казалось бы, они учились в такой же советской школе, что и я, старательно усваивали те же основы марксизма-ленинизма, вступали в тот же комсомол, безукоризненно говорили на русском языке, и тем не менее в каждом из них оставалось что‑то неведомое мне, усвоенное вместе с первыми услышанными от матери сказками, впитанное с первыми глотками азиатского воздуха. Чем больше я узнавал своих друзей, тем симпатичнее они мне становились. С азербайджанцами история особая. Работа в Иране тесно свела меня с начальником Первого (разведывательного) отдела КГБ Азербайджана Ильгусейном Пиргусейном Гусейновым, известным всей разведке как Гусейн Гусейнович. На Востоке нет простых людей. Я долго приглядывался к Гусейну Гусейновичу, его коллегам-азербайджанцам, работавшим в тегеранской резидентуре, и неприметно для самого себя… привязался к ним. В разведывательных кругах Баку стало известно, что в Центре у них есть влиятельный доброжелатель. Известно это и Мусаеву.

Церемониальная часть закончена, переходим к делу.

— Так что же, Магомет Джабирович, вас беспокоит? Я ознакомился со всей историей и не вижу, откровенно говоря, поводов для жалоб. Вы сами подали рапорт об откомандировании. Думаю, это было разумное решение. В той конфликтной обстановке вы уже не смогли бы как следует работать. Отзывать резидента мы не видели оснований, и другой возможности развести вас, кроме как удовлетворить вашу просьбу, у нас не было. Вот вы и оказались в Москве и работаете в том же подразделении и на том же месте, откуда уезжали в командировку. Правильно?

— Правильно‑то правильно… Я рапорт написал сгоряча, в таком был состоянии…

— Дорогой мой Магомет Джабирович, рапорт — официальный документ, такие вещи пишут, обдумав. Представьте сами: сегодня вы обращаетесь с одной, вполне резонной просьбой. В Центре ее рассматривают и идут вам навстречу. У вас тем временем меняется настроение, и вы просите о совсем противоположном. Поставьте себя на место ваших начальников… Вас не наказывают, никак не ущемляют, вы продолжаете работать, и все произошло по вашей воле.

Естественно, я лукавлю, упираю на внешнюю сторону, в таких конфликтах всегда все запутано, обижены все их участники, все они, как правило, теряют способность объективно оценивать ситуацию, оппонентов и прежде всего самих себя.

Мусаев волнуется, его почти неприметный поначалу акцент становится резче, он не находит нужных слов. Он вызывает у меня искреннее сочувствие и желание помочь, но не в ущерб интересам Службы.

Собеседник жалуется на то, что резидент не дал ему возможности вывезти личный багаж и часть вещей застряла на месте.

Вот это уж совсем неправильно и мелочно. Это просто глупость. К счастью, поправить дело несложно. По телефону начальнику отдела: «Владимир Николаевич! У меня находится товарищ Мусаев, вы его знаете. Его личный багаж по непонятным причинам задерживается. Разберитесь, сделайте так, чтобы вещи были в Москве в течение недели и доложите мне!»

Но Мусаев еще не кончил. Оказывается, он считает себя жертвой армянской интриги. Здесь нужны предельное внимание и осмотрительность. Не дай Бог, зараза межнациональной розни поразит ПГУ. У нас работают люди тридцати с лишним национальностей, и могут найтись такие, кому будет выгодно устроить в разведке свой Нагорный Карабах. Ведь и там не простые труженики, а корыстные политиканы развели костер, чтобы поджарить себе яичницу на завтрак. Теперь пламя этого костра пожирает человеческие жизни.

Так вот, посол СССР в стране, где работал мой собеседник, армянин и выживает азербайджанцев. Действует он вместе с заведующим консульским отделом, тоже армянином. Резидента они просто одурачили и настроили его против Мусаева. Случалось так, что на несколько дней в командировку в страну приезжал заместитель начальника ПГУ, тоже армянин. Вся эта армянская компания и выжила честного азербайджанца. Мусаев уверен, что армяне будут преследовать его и в Москве. Ну и подарочек преподнес мне Мусаев к исходу дня!

С резидентом я знаком 38 лет. При всех своих достоинствах и недостатках это не тот человек, который позволил бы втянуть себя в свару на межнациональной основе. И вообще он прожил долгую и успешную оперативную жизнь, избежав мелочных, беспринципных конфликтов, столь часто отравляющих существование разведки.

С заместителем начальника ПГУ Вячеславом Ивановичем Гургеновым, который навлек на себя тяжкие подозрения Мусаева, меня связывает тесная дружба, не афишируемая, но хорошо известная в разведке. Нашему знакомству 37 лет, он на год позже меня, в 53-м пришел на индийское отделение Института востоковедения и одновременно со мной в ПГУ. Гургенов действительно армянин. Но он никогда не отдавал армянам предпочтения перед другими национальностями.

Мягко, подбирая самые уместные слова, я пытаюсь убедить Мусаева в необоснованности его утверждений, подробно разъясняю ему кадровую политику руководства комитета и ПГУ. Выкладываю, наконец, последний аргумент: неужели начальник ПГУ, у которого так много хороших друзей и в Баку, и в Ереване, позволит кого‑то притеснять на национальной почве? Пообещал, что прикажу еще раз внимательно рассмотреть и оценить оперативные дела моего собеседника (к сожалению, он сильно переоценивает свои успехи, в таких ситуациях этим грешат многие), говорю, что дальнейшие его назначения, включая заграничные, будут зависеть только от него самого, я же обеспечу полную объективность в отношении к нему его начальников. Предлагаю не стесняться, заходить ко мне, если возникнет нужда. Здесь я ничуть не кривлю душой: чем чаще будут бывать в этом кабинете рядовые работники, тем лучше я буду знать обстановку в Службе, а время для разговора всегда можно выкроить. Сверхзанятость начальства — это миф, придуманный самими начальниками.

Мусаев, кажется, удовлетворен, уходит умиротворенным. Мне же думается, что к мысли об армянской интриге он пришел не сам. Кто‑то более хитрый подсказал ему, что начальство как черт ладана боится межнациональных разногласий и не сможет отмахнуться от человека, ставшего их жертвой. Есть над чем задуматься. Надо, чтобы на такие вещи обращали внимание оперативные руководители и кадровики. Это тема разговора — запись на длинном и узком листе бумаги, помеченном сверху завтрашним днем.

Беседа с Мусаевым оставляет неприятный, тревожный осадок, начинает ломить затылок.

Надо встать, походить по мягкому ковру, взглянуть в окно на тусклые огни фонарей. Десять шагов туда, десяток обратно… Со стены устремленным вдаль взглядом смотрит поверх моей головы с портрета Михаил Сергеевич. Во взгляде — исторический оптимизм, намек на знание, недоступное простым смертным, видение светлых далей…

Что же за личность оказалась во главе великого государства? Каждый проходящий день снимает с нее слой за слоем оболочку таинственности и необычности… Выдрессированный, дисциплинированный мозг пытается придать четкость неоформленным, блуждающим мыслям, толкает к бумаге и перу. Вот что он заставляет меня написать для памяти, для дальнейших размышлений: