Из уральской старины - Страница 7

—   Хорошо, хорошо, я завтра поговорю с вами,— сухо от­ветила немка, и дверь кельи затворилась.

—   Не боюсь, не боюсь! Ничего не боюсь, хоть на мелкие части режь! — кричала Даша, стуча кулаками в запертую дверь.

Матреша, кажется, ничего не слыхала. Она забралась с но­гами на кровать, обняла колена руками и, положив голову на руки, погрузилась в тяжелое апатичное состояние оглушенного человека. Страшное напряжение душевных и физических сил кончилось каким-то столбняком.

—   Матреша. голубушка, что с тобой, родимая? — допраши­вала Даша, обнимая подругу.— Ах, подлецы, подлецы, что с девкой сделали… Матрешенька, ведь ты не далась барину? Мо­лодец… и я не дамся. А Мантилька-то как теперь с барином? Видно, самой придется его утешать… У! злыдня бесстыжая, так ей и надо. А я все здесь слышала, как у вас там наверху пели и плясали… и как ты с барином драку подняла. Барин-то там остался?., а?.. Да ну, говори же, оглохла, что ли?

—   Не знаю, ничего ^е знаю,— шептала Матреша.

 Барин еще оставался в девичьей и сидел теперь в комнате Матильды Карловны; неожиданное сопротивление Матреши от­резвило его, и он задумчиво курил одну трубку за другой. Немка ходила по комнате с нахмуренным лицом; она была тоже разбита душой и телом.

—  Славная эта Матрена,— проговорил, наконец, Евграф Павлыч после долгого молчания.— Раньше она мне как-то не нравилась. Ты смотри, Мотя, не притесняй ее, пусть сама оду­мается… Я не люблю таких девок, которые как семга… Совсем не любопытно.

—  Вы домой пойдете или здесь останетесь? — спрашивала Матильда Карловна, останавливаясь.

—  Конечно, здесь, Мотя,— засмеялся Евграф Павлыч сво­им хриплым смехом и потянулся обнять девушку.

Этого и боялась немка, но теперь она относилась к ласкам барина как-то совсем равнодушно, потому что ее мысли были далеко, в Ключиках, куда уехала горбатая Анфиса. Что-то там делается?

От Кургатского завода до Ключиков считалось верст два­дцать. Дорога шла широкой речной долиной привольно раз­ливавшегося здесь Кургата, принимавшего с правой стороны бойкую горную башкирскую речонку Саре, а с левой — Юву. Главная масса уральского кряжа осталась назади, а кругом, насколько хватал глаз, расстилалась неизмеримым ковром бла­гословенная башкирская равнина, усеянная озерами и изборож­денная сотней мелких речонок. Особенно хорош был красавец Кургат, красивыми излучинами лившийся в далекий и холод­ный Иртыш; по обоим берегам Кургата и по его притокам плот­но рассажались богатые села и деревни, точно они были нани­заны на серебряную нитку. Везде по сторонам разлеглись пашни и луга, перемежаясь с остатками вековых башкирских боров, с березовыми островками и просто лесными гривками и зарослями. Это была настоящая обетованная земля, упирав­шаяся одним краем в каменистые отроги Урала, а другим ухо­дившая в «орду», как говорили зауральские мужики, то есть сходилась с настоящей сибирской степью, раскинувшейся до Семипалатинска, Усть-Урта и Каспия.

Ключики, громадное село за тысячу дворов (в Сибири по преимуществу ставятся большие села), расползлось по обоим берегам Кургата верст на шесть и далеко красовалось своей но­вой каменной церковью, против которой стоял неизменный по­повский дом, упиравшийся в реку огородом и садом. Было со­всем темно, когда взмыленная пара Гуньки покатилась по кри­вой деревенской улице, спавшей всеми своими избушками. Подъезжая к поповскому дому, Гунька сдержал расходившихся гнедых и мотнул головой в сторону поповского прясла, у ко­торого была привязана верховая киргизская лошадь.

—    Стой! — шепотом объявила горбунья.— Гунька, ты по­дождешь нас здесь, а мы с Яшей пойдем к попу.

Яша покорно вылез из долгушки и направился за горбунь­ей, которая пошла прямо к окну поповского дома, из которого вырывалась узкая полоса света. Припав глазом к закрытому ставню, в котором оставалась щель, горбунья увидела такую картину: за столом сидели четверо и играли в «фильки»; на ди­ване помещался сам поп Андрон, напротив него заседатель Блохин, по бокам сидели запрещенный поп Пахом и еще кто-то, кого Анфиса не могла рассмотреть, потому что он сидел спиной к окну.

—    Ты чего это, Пахомушка, крестовую-то кралю затаил? — грозно спрашивал поп Андрон, выставляя вперед свою рыжую с проседью бороду.— Разве это по-игрецки? И то даве из-за тебя червонного хлапя просолил. Хочешь, видно, мокрую ал и рваную получить?

Поп Андрон, крепкий старик лет под шестьдесят, с большой лысиной через всю голову, сидел в одной ситцевой рубашке, перехваченной шелковым пояском под самыми мышками, и в одних невыразимых; голые ноги болтались в разношенных ко­жаных башмаках. Время было летнее, а поп Андрон не любил себя стеснять. Лицо у старика было некрасивое, покрытое вес­нушками, с носом луковицей и дрянной бородой, которая росла как-то клочьями, как болотная трава; хороши были только одни серые умные глаза, особенно когда старик смеялся. Из-под рас­стегнутого ворота ситцевой рубахи выставлялась могучая грудь, обросшая волосом, точно мохом; поп Андрон, несмотря на свои шестьдесят лет, свободно поднимал за передние ноги какого угодно жеребца. Заседатель Блохин рядом с попом Андроном походил на пиявку или на глисту: весь какой-то серый, бес­цветный, с примазанными на висках волосами, с выбритой худощавой физиономией, с узкими рукавами форменного мун­дира.

—     Ступай к ним и сначала виду не подавай, зачем при­ехал,— давала горбунья наставления Яше,— а потом отзови попа Андрона и спроси, где, мол, Ремянников, и про Маринку слово закинь. Понимаешь? А я буду тебя здесь ждать.

—    Так, верно…— соглашался Яша.— А рюмочку можно, Анфиса?.. Одну только рюмочку…

—    Одну можешь, а больше ни-ни. Я буду в окошко смо­треть. Ну, ступай с богом.

Появление Яши в комнате игроков не произвело особенного впечатления, потому что он был здесь давно своим человеком.

Поп Андрон мотнул ему головой на стоявшую у стены закуску и коротко заметил:

—     Угобжайся, Яша.

Яша налил одну рюмочку и хотел было по пути налить дру­гую, но вовремя вспомнил, что горбунья следит за ним, и толь­ко вздохнул. Посидев около стола, Яша нагнулся к поповскому уху и прошептал:

—» Одно словечко, попище

—     А… говори.

—     Секрет.

—     Ну тебя к чомору!

Поп вылез из-за стола и отвел Яшу в сторону.

—    Федька Ремянников был здесь? — спрашивал Яша ше­потом.

—     Ну, был.

—    Та-ак-с… А теперь, думаешь, где он, по-твоему?

—     Уехал в Кургат, домой…

—     Ан и не уехал… Где у тебя дочь-то, попище?

—     Ну-у?

—    Ступай-ка, поиши ее, а Федькина лошадь привязана у твоего прясла, с проулка.

—     Ах он, пе-ос!..

Старик в одну минуту побежал в комнату дочери. Комната была пуста. Поп отправился на улицу и начал подкрадываться вдоль забора к дремавшей лошади. Горбунья спряталась за углом и с замирающим сердцем ждала, что будет дальше; на всякий случай она сказала Яше выйти сейчас же за ворота и теперь увела его обратно в поджидавшую их долгушку.

Поп Андрон в это время успел подойти совершенно неслыш­но к самой лошади,— он шел босиком; остановившись пере­вести дух, старик услышал осторожный шепот, смех и поце­луи, которые доносились сейчас из-за забора, где под бере­зами стояла беседка. Он узнал смех, своей дочери Марины и закипел гневом. В саду было темно, но сквозь про­светы прясла можно было рассмотреть -что-то темное, шеве­лившееся в беседке.

Одним прыжком поп очутился в саду и потом в беседке.

—    А, так ты вот как платишь за чужую хлеб-соль?! — кри­чал старик, медведем наседая на попятившегося перед ним мо­лодого человека.

Завязалась отчаянная борьба, а через минуту поп Андрон сидел верхом на Федьке Ремянникове и молотил его своими ку­лачищами по чем попало. Поповна сначала прижалась в угол беседки и взвизгнула, а потом, как коза, перепрыгнула через боровшихся на полу и была такова: в саду мелькнула только ее тень.