Из уральской старины - Страница 14

—     Да вы с ума сошли, простоволосые черти! — не своим голосом закричал Евграф Павлыч и только теперь припомнил, что действительно был в церкви вчера, горели свечи и т. д.— Это вы пьяного меня обвенчали?., а?

—     Полно шутить, Евграфушка,— серьезным тоном загово­рил поп Андрон.— Не такое это дело… Я не навяливался с дочерью: сам в ногах ползал у меня да просил согласия.

—    А где Федька?

—     На погребице вместе с Блохиным лежат вторые сутки: зело угобзились…

Евграф Павлыч подумал, подумал, покачал головой и наконец проговорил:

—    Ну, попище, перехитрил ты меня… да, ловко околпа­чил…

Свадьба была отпразднована на той же ноге в Ключи­ках, и празднество продолжалось целую неделю. В озна­менование торжества вся посуда в поповском доме была пере­бита влоск, переломана вся мебель, и, войдя в азарт, пьяные гости изорвали в клочья все платье друг на друге, так что для продолжения праздника из Кургатского завода была выписана целая партия киргизских азямов, которыми и при­крылась пьяная нагота. В этой свалке погиб и знаменитый зеленый подрясник запрещенного попа, обвенчавшего молодых.

Пока происходило все это неистовство, Евграф Павлыч послал Гуньку в завод с лаконическим приказанием: в три дня разнести девичью при господском доме до последнего камеш­ка, а на ее месте разбить к приезду молодых цветник. Но как быть с Мотей и ее воспитанницами? Этот вопрос Евграф Павлыч никак не мог разрешить и оставил открытым до своего прибытия, хотя и побаивался молодой жены, которая оказалась с ноготком.

Впрочем, дело уладилось как-то само собой. Марина Андроновна по приезде в Кургатский завод даже и вида не подала, что знает что-нибудь о существовании девичьей и о той роли, какую играла в ней Матильда Карловна. С немкой встре­тилась она дружелюбно и даже сблизилась с ней.

—     Я тебя, Мотя, не пущу,— заявила Марина, когда нем­ка начала собираться восвояси.— Ты мне не мешаешь, а од­ной мне скучно… Живи у нас экономкой, а то я что же бу­ду делать здесь без тебя? Ты все знаешь и все умеешь сделать.

Так немка Мантилья и осталась при господском доме, хо­тя Евграфа Павлыча в первое время немного и коробило, когда случалось обедать втроем.

В каких-нибудь полгода все в кургатском доме пошло на новую руку, хотя, по-видимому, молодая сама ничего и не де­лала: рядилась, ела, спала — и только. Она оказалась какаято равнодушная ко всему и часто не знала, чем и как убить время. Евграф Павлыч тоже как-то вдруг притих и опустил­ся, как проколотый пузырь, и даже начал заметно припа­дать на одну ножку, значит вступил в закон в самый раз. О прежней развеселой жизни, конечно, не могло быть и по­мину, и Евграф Павлыч рад был, как празднику, когда в Кургат навернется какой-нибудь новенький человек.

Однако, несмотря на свое видимое равнодушие, Марина успела пристроить всех девушек, воспитанных в девичьей, то есть наградила приданым и выдала замуж. Свадьба Матреши и Даши была в один день, а потом они явились со своими мужьями благодарить барыню за великую милость. Глядя на улыбавшихся молодых, Марина Андроновна легонь­ко-легонько вздохнула и прослезилась.

—    Нам и бога за вас не замолить, матушка-барыня,— объясняла бойкая Даша.— Как бы не вы, так уж и не знаю, что бы такое со всеми было…

—    Кто старое помянет, тому глаз вон,— заметила Марина Андроновна и отпустила молодых с новыми подарками.

—   Теперь только тебя, Мотя, осталось пристроить да Ан­фису,— говорила Марина Андроновна.

—    Чего еще нам нужно? И так проживем,— ответила Ма­тильда Карловна и слегка зарумянилась.

—    Зачем ты скрываешься от меня, Мотя? Я ведь все знаю… Погоди, выдам тебя за Ремянникова… Он ведь тебя очень любит, я знаю.

Всю подноготную кургатского господского дома Марина Андроновна знала через горбатую Анфису, которая быстро втерлась в доверие к барыне и, между прочим, рассказала роман немки Матильды и, кстати, свой собственный.

—    Надо их женить,— решила Марина Андроновна.— Бу­дет Федьке неокрученным шататься.

—      Тоскует он, матушка-барычя,— вкрадчиво докладывала горбунья, стараясь подметить, как переменится в лице Мари­на Андроновна при этом намеке на милого дружка.

—      А вот женится, так и перестанет тосковать…. Мотя его приберет к рукам. Шелковый будет…

Ремянников бежал из Ключиков, как только проснулся после поповского угощения, и недели две вылежал в своем флигеле, сказываясь больным. Этот неожиданный оборот де­ла расстроил весь его план убийства барина: дело сделано, теперь не поможешь. Долго сидел Ремянников в своем флигель­ке, пил водку с Яшей и все думал о чем-то: упрется гла­зами в стену и молчит. Даже похудел от постоянной думы,— лицо осунулось, глаза ввалились, русые кудри скатались в одну шапку: не для кого их было расчесывать.

Яша-Херувим кашлял с каждым днем все сильнее, бросил пить водку и все молился: он таял как свеча. Особенно тя­жело доставались Яше бессонные ночи, когда все кругом сти­хало и только за печкой трещал сверчок свою бесконечную песню. Ремянников спал как убитый или уходил куда-нибудь. Однажды Яше сделалось особенно тяжело: душил страшно кашель, била лихорадка, в глазах мутилось. «Смерть при­ходит»,— с ужасом думал больной и тихо заплакал. О чем он горевал? Родных у него не было, сначала он был певчим в церковном хоре, потом служил мальчиком в трактире и, нако­нец, попал в хор каких-то странствующих певчих. Так шел год за годом, вечное пьянство, беспорядочная холостая жизнь, то­ска. Все это теперь перебирал Яша в своем больном уме, и ему делалось еще тяжелее: в этой пестрой, беспорядочной жизни не было ни одного светлого мгновения, ни одной ра­дости.

— Свиньей жил… в грязи бродил… — стонал Яша, падая головой в подушку.— Давно пора умирать!

В Москве Яша познакомился с Матильдой Карловной, ко­торая тогда жила еще с матерью. Она была такая белень­кая, хорошенькая девочка, совсем еще молоденькая. Яше ужасно было жаль, что она убивается над работой в мага­зин, и захотелось остепениться, чтобы чем-нибудь помогать ей. В его душе затеплилось что-то вроде любви; но это чувство оборвалось в самом начале. В Москву приехал Евграф Павлыч и купил у матери маленькую немочку, а по пути захва­тил с собой нескольких певчих для своего заводского хора. У Яши был еще голос, и он тоже поехал за своей немочкой куда-то в Сибирь.

Дальше… что было дальше — Яша затруднился бы расска­зать даже себе самому: то же бесшабашное пьянство, веч­ное похмелье и непроходимое свинство. Да, все грехи да грехи, точно бесконечная паутина. Стояла уж осень, листья давно облетели с деревьев и в саду с воем и свистом рвал­ся холодный осенний ветер. Дождь то переставал, то начинал идти снова, и слышно было, как слезливо журчала вода по водосточной трубе. Неприятно, глухо, уныло было все кру­гом, точно не будет завтрашнего дня. Мысли в голове Яши начинали путаться, напал какой-то страх, и он тихо вскрик­нул, но этот слабый, глухой крик испугал его еще более, точно возле него крикнул кто-то другой. Яша уже не в пер­вый раз слышал этот крик и не узнавал собственного го­лоса. Теперь, охваченный паническим ужасом, Яша поднялся с постели и начал звать Ремянникова, который спал мерт­вым сном.

—    Ну, чего тебе?., а?..— бормотал Ремянников сквозь сон.

—     Федя, голубчик… страшно мне,— шептал Яша, накло­няясь над самым изголовьем спавшего друга.— Ты не слыхал ничего, Федя?.. По ночам кто-то у нас кричит… так и слышно, что под землей кто-то этак глухо стонет и опять молчит.

— Ну и пусть кричит… Эк тебя взяло, Яшка!.. Только спать мешаешь…

—     Да ведь кричит, Федя… Это он меня зовет в землю. Ох, как страшно, Федя, умирать; темно кругом… холодно… а там страшный суд, за каждый грех должен ответ дать. Феденька, голубчик, прости ты меня, ради Христа, ежели я тебя чем обидел…

—     Ты обидел меня? — удивился Ремянников; как он ни хо­тел спать, но мысль, что Яша мог кого-нибудь обидеть, заста­вила его расхохотаться.— Вот ты клопов, Яша, часто обижал; у них проси прощения… Ха-ха! Обидел!.. Уж только и при­думает!