Из тьмы веков - Страница 5

Люди начали расходиться. Но, прежде чем уйти, каждый еще раз подходил к Турсу и предлагал ему свою помощь.

Хасан-муллу Турс задержал. А когда двор опустел, пригласил войти в башню. Здесь он усадил его на почетный, резной стул, которому, наверно, было столько же лет, сколько и самой башне, поставил перед ним накрытый Доули низенький столик с олениной и лепешками.

Воздав молитву Аллаху, Хасан-мулла принялся за еду, необычную даже для него.

Турс как хозяин стоял и каждую минуту был готов услужить гостю. Он обдумывал предстоящий разговор с Хасаном, от которого зависело многое.

Когда гость наелся, Турс попросил его расположиться для отдыха на нарах. Он помог Хасан-мулле расстегнуть ворот на зеленом бешмете. Это был единственный во всем ауле бешмет из атласной ткани. Турс дотрагивался до его блестящих нитяных пуговок с благоговением. Затем он стянул с него чувяки персидского сафьяна и усадил на войлочную кошму.

— Слушаю я тебя, Турс, — сказал Хасан-мулла, сложив руки на груди и глядя на лазурный кусочек неба, который был виден в окне.

Турс помолчал. Ему легче было день работать в лесу, чем час говорить с таким умным и ученым человеком. Но делать было нечего. Он отослал Доули, помолчал еще, посмотрел, как гость, в окно и сказал:

— То, что мне пришло в голову, это не от силы и гордости, а от бессилия моего… Все знают, что часть земли нашего рода Эги некогда досталась роду Гойтемира. Ею уплатили за их человека, который умер, как говорят, по вине человека из нашего рода. Но я слышал, что моего предка вынудили отдать землю. Он уступил силе, а не правоте. Если б я был уверен в этом, я попробовал бы вернуть свою землю назад. И, может быть, Гойтемир поймет, что волк заскакивает в овчарню не для того, чтобы порезаться с собаками или поймать лбом пулю, и решит спор по-доброму? Мне же терять нечего! Что ты на это скажешь?

Хасан-мулла внимательно следил за выражением лица Турса. Оно не предвещало ничего доброго. Нетрудно было заметить: под видимым спокойствием Турса скрывалась отчаянная решимость так или иначе найти выход из положения.

— Я не судья, — смиренно сказал Хасан-мулла. — Тем более, речь ведь идет о том, что было до нашего с тобой появления на свет! Но раз ты ждешь от меня ответа, я скажу тебе…

Было это, как рассказывал мне мой дед, при отце его или даже при его деде. Двое парней — один из рода Гойтемира, другой из вашего — пасли овец. Гойтемировский парень заснул, а ваш подкрался и из озорства ударил рядом с ним палкой по земле. Спросонья тот так испугался, что умер. И между вами возникла вражда. Ваши не принимали вины на себя, а те утверждали, что вы убили их человека. Никто не мог решить этого спора. Тогда пригласили мудреца по имени Тантал. Он происходил из тех ингушей, что издавна живут в Грузии. Рассказали ему все и попросили решить спор. Тантал велел принести на то место, где умер гойтемировский парень, моральг[17] нетронутого кислого молока и поставить на землю. Потом велел вашему парню ударить по земле палкой рядом с моральгом так, как он сделал это первый раз. Парень ударил. От сотрясения сметана на молоке разошлась.

«Такая же трещина должна была появиться и на мозгах умершего», — объявил Тантал. И с ним согласились все, даже парень, которого обвиняли в убийстве. У родителей юноши не было двенадцати коров, чтобы отдать за убитого, и им пришлось расплачиваться землей. Так вы остались без своей лучшей пашни, без луга. А Тантал за это решение получил от Гойтемировых кусок скалы с плоской вершиной, на которой и выстроил башню Ольгетты. Потом он перевез из Грузии семью. Но счастья ему не было. Ты знаешь рассказ об этой башне. Люди говорят, что Бог покарал Тантала. Наверное, Бог решил: открытый моральг — это не закрытый череп человека, и мозги — это не кислое молоко…

А что я сам думаю об этом? Я думаю, что если бы у умершего парня душа была мужская, она не выскочила бы из-за удара палки по земле, как лягушка из болота. Тут другого по голой голове кинжалом хватят, и то не могут дождаться, чтоб умер! Значит, у гойтемировского была женская душа. И если бы вы им дали половину стоимости — шесть коров, с них было бы вполне достаточно! Но на их сторону встала сила и неправда…

Чем больше слушал Турс Хасан-муллу, тем темнее становилось у него на душе. Злость и обида поднимались в нем против старшины Гойтемира, который теперь стоял во главе своего рода. Ему казалось, что это несправедливое дело совершилось вчера, а не в глубокую старину, от которой не осталось на земле ни одного свидетеля.

— Хасан-мулла, Бог наградил тебя умом, а ты отдаешь его людям! Слава Аллаху и благодарение тебе! Я знаю, что мне теперь делать. Я возьму свое.

Турс сказал это так твердо и решительно, что даже гостю его сделалось не по себе.

— Турс, быстрая речка до моря не добегает! — Хасан-мулла прищурился. — Очень старое это дело… Трудно его поднимать. Трудно спорить и доказывать свое, когда между тем, что было, и вами лежит в могилах несколько поколений. Гойтемир не ребенок, не трус. Да к тому же начальство уважает его. Он ведь старшина! Вражда была ваша, и мир был ваш. Я не вмешиваюсь. Но советую тебе… подумай. Может быть, ты не в ту сторону идешь? — Хасан-мулла надел чувяки, встал. — Я пойду. Аллах воздаст тебе за хлеб-соль! Но запомни: из всего, что мы говорили, самое важное — терпение! С такими, как Гойтемир, можно сговориться только тогда, когда ручка кинжала в твоих руках, а лезвие в его…

Он ушел. Турс лег на нары и замер, словно медведь в засаде.

С вечера он одолжил у соседа верхнюю рубаху турецкой бязи, которую тот привез из Тифлиса, а утром, позвав брата, отправился с ним в соседний аул Гойтемир-Юрт, к Гойтемиру.

Фамильных братьев у Турса было немало. Одни жили рядом, в ауле, другие давно переселились на плоскость. Однако пока он никогда не звал их на помощь.

Доули слышала весь разговор с Хасан-муллой. У нее екнуло сердце, но вида она не подала, потому что знала — в таком деле муж с ней считаться не будет. Да и что она могла посоветовать? Не затевать тяжбы?

По дороге Турс поведал свои планы Гараку.

— А что думаешь делать, если он откажется говорить об этом? — спросил Гарак брата.

— Думаю, не откажется! — уверенно ответил тот.

Когда за последним поворотом тропы открылся многобашенный Гойтемир-Юрт, Турс зашел в кустарник, снял свою шерстяную дерюгу с заплатами и надел рубаху соседа, которую нес на палке за плечами, чтобы не запачкать до времени. Гарак смотрел на него с восхищением. Спрятав рубаху Турса в орешнике, братья продолжали путь.

Турс по-прежнему шел впереди. Гарак нес его заряженное ружье и курил чубук с глиняной трубкой на конце. Турс был старше брата, но когда они оставались одни, вели себя как равные. Однако на людях Гарак проявлял к Турсу должное уважение и при нем не садился, не ел, не вступал в разговоры. Кончая курить, Гарак последний раз затянулся и выпустил целое облако дыма. Ветром дым занесло на Турса. Он сплюнул и выругался.

— Ты что, лису выкуриваешь, что ли?

— Кончил, — тихо ответил Гарак и, выбив пепел, спрятал горячую трубку за пазуху.

Издали завидев их с плоской крыши заброшенного каменного свинарника, громко залаяла овчарка.

Жилая и боевая башни замка Гойтемира находились во дворе, окруженном высокой стеной. В ней была всего одна дверь. Вокруг стены стояли загоны для скота, для хранения сена и каменные кормушки. Гойтемир сидел у стены. На вид это был мужчина лет пятидесяти пяти. Освещенный утренним солнцем, он, казалось, дремал. Голова его в белой папахе была задрана вверх. Резко выделялась небольшая рыжеватая бородка, мохнатые брови и мясистый, крупный нос. Присмотревшись к братьям, он встал, словно только теперь узнал их, и пошел им навстречу, по-молодому гибкий в спине. Одет он был в холщовый бешмет и черкеску. Поздоровавшись, Гойтемир пригласил братьев в дом и пошел вперед.

— Как хорошо, что вы пришли, — сказал он своим резким, высоким голосом. — Я собирался сегодня поехать к вам. Такое несчастье! И вечно беда объявится там, где ее меньше всего ждут. От всей души сочувствую! Многое отдал бы, чтобы этого не случилось!.. — С этими словами он поднялся по каменной лестнице на второй этаж башни и ввел братьев в комнату для гостей.