Из сборника "Рассказы о путешествиях" - Страница 52

— Ты уже сдал свой номер? — спросил меня Оскар.

— Нет еще.

— Немедленно сделай это. У нас есть довольно вместительный подвал, где мы сможем спрятать тебя прежде, чем начнется штурм. Придется пару недель побыть без свежего воздуха, — и с этими обнадеживающими словами он ушел.

Я подошел к окну и выглянул наружу. У входа в отель толпились возмущенные граждане, потрясающие кулаками в сторону моего этажа. Я быстро спрятался за портьерой, в отчаянной решимости напрягая мысли и мускулы. Я не сдамся без сопротивления. Если они нападут, буду отстреливаться.

Телефонная связь с радиостудией еще не была перерезана. После некоторого замешательства к трубке пригласили моего интервьюера.

Я сообщил ему, что мой отель окружен взбешенными массами людей, и спросил, почему он не предупредил меня об опасности.

— У нас демократия, — сказал он, — и наши демократические свободы распространяются даже на тех, кто их нарушает. Вам следовало бы попросить одну из ваших прекрасных израильских народных песен. Но вы ясно продемонстрировали потребность оскорбить нас…

— Что вы такое говорите? Какую потребность? Алло!..

Но мой собеседник уже бросил трубку.

Еще один взгляд в окно — на этот раз уже из укрытия — показал, что толпа у отеля угрожающе разрослась, а также укрепилась за счет полицейских, солдат в увольнительной и высокопоставленных чиновников. Возможно, их авангард уже прорвался в отель и решал стратегическую задачу по отсечению мне всех путей отхода, включая ресторан.

Я позвонил дежурному по этажу и заказал провианта на два дня.

Спустя час в мою дверь постучали. Я чуть-чуть раздвинул свою баррикаду, воздвигнутую из шкафа, двух кресел и дивана, и открыл. В дверях собственной персоной стоял директор отеля с подносом в руках.

Его голос звучал холодно: "Персонал отказывается вас обслуживать. И я могу понять чувства людей. Никому не позволительно безнаказанно обижать их".

— Обижать? — спросил я. — Почему обижать? Почему вы не можете мне поверить, что я действительно люблю переливы? А больше всего я люблю петь их сам. Ол-ле-ле-дерие-оо!

Удивленный, я прервал пение и долго прислушивался к своим собственным переливам. Они сорвались с губ против моей воли и уж, конечно, непреднамеренно, но звучали, надо сказать, неплохо.

Директор отеля выпучился на меня, повернулся и ушел. Я даже не притронулся к еде, которую он принес. Возможно, она была отравлена. В самом худшем случае я поймаю на крыше голубя и изжарю его на батарее центрального отопления. И пока у меня не отключили воду, я могу выдерживать осаду.

Рано или поздно, все переменится… будут интервьюировать посла… или я сделаю себе пластическую операцию и стану неузнаваемым…

Когда я ближе к вечеру приоткрыл щелочку окна, то в ужасе отпрянул назад. Этот сброд заполнил всю площадь и даже прилегающие улицы. Еще ни один человек со времен Вильгельма Телля не собирал швейцарский народ столь воедино.

Поступили первые телеграммы и самые вежливые из них звучали:

"Стыдитесь! Теперь мы понимаем арабов!" или "Гадьте у себя дома!".

Среди них даже оказалось два вызова на дуэль, которые я не принял.

Телефон звенел беспрерывно и изрыгал ругательства.

— Зачем вы это сделали? — спросил один, более-менее благоразумный из них. — Что вы ставили себе целью?

— Я только хотел снова вернуть переливам уважение, которое они заслуживают. Ол-ле-ле-дерие-оо!

Это опять вырвалось из моего горла спонтанно. Я даже не мог себе объяснить, откуда у меня внезапно взялись талант и голос, чтобы петь переливы. Меня осенило какое-то неведомое ранее высокое чувство, что-то между радостью первооткрывателя и презрением к смерти. Я распахнул окно. Волнующаяся масса внизу, скандируя, требовала моей головы. Плакаты с кровожадными лозунгами висели над толпой, и на одном из портретов я даже узнал бессмертного Гамаль Абдель Насера.

Стоя у открытого окна, я раскинул руки, и мой голос победоносно зазвенел:

— Ол-ле-ле-дерие-оо! Ол-ле-ле-дерие-оо!

Не без труда, но полиции все же удалось оттеснить демонстрантов и погасить подожженный ими отель. Позже, уже ночью, переодетый в воспитанника детского сада, в запломбированом железнодорожном вагоне я тайком покинул страну.

Через пару недель я получил письмо от Оскара, само собой, без адреса отправителя. Возмущение начало спадать, писал он, и даже нашлось несколько отважных людей, которые выступили перед судом за предоставление мне новой въездной визы в Швейцарию.

Чем я заслужил такое душевное отношение — это отдельный вопрос. Но я не смог преодолеть свои предубеждения против новой поездки в Швейцарию. И когда я вновь и вновь вспоминаю эту страну, мною овладевает непреодолимая тяга к переливам.

И я ничего не могу с сбой поделать. Хочу я этого, или нет — ол-ле-ле-дерие-оо..

Ну, вот, пожалуйста! Опять!

По каким-нибудь причинам, но обратная дорога всегда бывает грустна.

Мы сердечно распрощались со своими родственниками, помахали статуе Свободы свободной левой рукой, заказали два хороших места рядом с пилотской кабиной, заплатили за перевес наших десяти чемоданов и вскоре приземлились в Генуе.

Здесь мы задержались, чтобы посмотреть все, что пропустили в первое посещение: мы провели целый день в порту.

Все шло по плану, и вечером в назначенное время мы устраивались в постелях нашего отеля, расположенного в нескольких сотнях шагов от пассажирского судна "Иерусалим", — как вдруг самая лучшая из всех жен села в кровати и повернула ко мне свое пепельно-серое лицо:

— Господи, Б-же! Мы же забыли про подарки!

— Ну-ну-ну, — пробурчал я сквозь сон. — Все не так уж плохо. Расслабься…

— Не говори чепухи! — и тут она забегала по номеру взад и вперед, лишь иногда останавливаясь и ломая руки. — Когда кто-нибудь возвращается из такого дальнего путешествия, как мы, он должен хоть что-нибудь привезти каждому родственнику, знакомому и другу. Так было, и так будет.

— Странно, — ответил я. — Все мои друзья и знакомые непрерывно ездят по миру — и мне еще никто ничего не привозил.

— Это неправда. Разве ты не получил от тети Илки тот прекрасный зеленый пуловер из Дании, в котором ты всегда моешь машину? И кроме того: если другие люди не обладают хорошими манерами, это не значит, что и мы должны быть такими.

— А почему, собственно? Почему это так не значит?

Самая лучшая из всех жен уселась на край кровати и составила список лиц, которые имели право на то, чтобы им что-нибудь привезти: Феликс Зелиг, тетя Илка, сыч Липсиц, министр финансов, Йоселе, молочник, мой друг Курт, ее подруга Ребекка, Батшеба Ротшильд, отставной упаковщик цитрусовых Шпоцек, Китти Гольдфингер, братья Гроссманы, Шультхайс, Подманицкий, Мундек, Мария-Луиза, профессор Гросслокнер, Циглеры, Палтиель бен-Саиш.

Счастье еще, что Зульцбаум остался в Нью-Йорке.

— Но как мы все это успеем сделать накануне отъезда? — стенала моя жена снова и снова. — Как, о господи, нам это сделать?

Я взял список и подверг его строгой ревизии. Китти Гольдфингер, с которой мы не общались уже несколько лет, была немедленно вычеркнута.

Следующими стали Циглеры, которые жили в отдаленном киббуце в Негеве и, вероятно, даже не слышали о нашей поездке.

Потом шли подруги моей жены — но она дралась, как львица, за каждую из них и убеждала меня не провоцировать вечной вражды произвольным отбором одариваемых.

Единственным получателем подарков, которого она под давлением обстоятельств согласилась вычеркнуть, был Палтиель бен-Саиш: она сама не знала, кто это такой, и не смогла объяснить, как его имя попало в список.

Теперь вставал вопрос, чем эту огромную, падкую до подарков толпу, можно было задобрить.

— Мы должны, — провозгласила составительница списка, — найти для каждого что-нибудь индивидуальное. Мелочь, которой у него еще нет. И по которой заметно ее иностранное происхождение. И выглядящую достаточно дорого.