Из сборника "Рассказы о путешествиях" - Страница 51

Когда мы вошли, он взглянул на свои точные швейцарские часы и что-то пробурчал на своем альпийском идише[110] второму официанту, который при этом снял свой пиджак и нехотя нацепил белый передник.

Атмосфера накалялась, наполняясь социальными проблемами. Но для нас это была вполне привычная атмосфера, и мы устроились за ближайшим столиком.

— Чаю, — непринужденно заказал я. — Две чашки чая.

Официант помедлил, потом открыл дверь в кухню и спросил демонстративно противным голосом:

— Вода еще горячая?

Между тем, другой официант громоздил столы на террасе друг на друга крепкими, точными толчками и со скрежетом, чье эхо еще долгое время повторялось на улице.

Чай немного расплескался, когда первый официант бухнул обе чашки перед нами. Но это еще было терпимо. Мы попытались, помешивая, немного разогреть эту бесцветную жидкость.

— Сстите!

Это был уже бритоголовый. Он поднял поднос с обеими нашими чашками и вытащил из-под него скатерть. Стол под ним тоже оказался добротной швейцарской работы.

Первый официант вновь принялся за прерванный процесс переодевания и уже стоял в дверях в голубом плаще. Казалось, он чего-то ждал. Второй официант закончил складывать скатерти и вывинтил неоновые лампы.

— Может быть, — прошептал я жене, — может быть, они хотят, чтобы мы ушли? Может такое быть?

— Это возможно, — прошептала она в ответ. — Но мы не должны этого замечать.

Так мы и шептались в полутьме за своим столом, ничего не замечая. В том числе и подноса со счетом, который одетый в плащ официант сунул мне под нос и который я только принял к сведению, отодвинув в сторону.

Бритоголовый снял шикарную шляпку моей жены с вешалки и положил на середину стола. Она одарила его приветливой улыбкой:

— Большое спасибо. А пирожные у вас есть?

Бритоголовый замер с открытым ртом и повернулся к первому официанту, который причесывался у зеркала. Воцарилось молчание. Затем первый официант, который в синем плаще, исчез в темноте, вынырнул снова и швырнул нам на стол слипшийся комок из творожника, который к тому же раскрошился от удара. За ним, звеня, последовала вилка. Моя жена не в силах была справиться с дрожью в руках, и потому не смогла поймать вилку. Поскольку у нее не хватило духа попросить другую, я поднял вилку и положил на место.

Если бы взгляды могли убивать, им бы никакая врачебная помощь уже не помогла.

Неоновое освещение несколько раз моргнуло и погасло. Это произвело довольно милый мерцательный эффект, однако он нас не впечатлил. А то, что бритоголовый как раз в это время проверял, правильно ли функционируют петли входной двери, нас даже не тронуло.

Из кухни, шаркая ногами, вышла старая, горбатая ведьма с ушатом и метлой и принялась мыть пол. Почему она начала именно с нашего стола, я не знаю. Тем не менее, нам пришлось поднять ноги, чтобы не мешать ей, и держать их в воздухе до тех пор, пока ведьма не прошаркала дальше.

Причесанный официант, тем временем, составил все стулья на ближайшие столы. Собственно, остались только наши.

— Почему они прямо не скажут, что нам следует уйти? — спросил я жену, которая всегда в таких случаях знала правильный ответ.

— Потому что не хотят нас стеснять. Эти швейцарцы такие вежливые.

Первый официант уже вышел на улицу, откуда бросал нам энергичные взгляды. Второй как раз помогал бритоголовому одевать плащ.

Бритоголовый открыл какой-то маленький черный шкафчик в стене и двумя короткими движениями руки погрузил забегаловку в полнейший мрак. В следующее мгновение я ощутил, что из-под меня пытаются вытащить стул.

— У вас не найдется парочки свежих журналов, — услышал я вопрос своей жены. Я нащупал в темноте ее руку и с благодарностью пожал ее.

Вспыхнула спичка. В ее колеблющемся свете возник бритоголовый и отрывисто бросил:

— Рабочий день окончен. Мы закрываемся в 10.30.

— Да, но почему вы это прямо нам не сказали? — спросил я. — Откуда мы должны были это знать?

Мы встали со своих стульев и выскользнули по мокрому полу наружу.

Немного поморгав от яркого уличного освещения Цюриха, мы посмотрели на часы. Было ровно 22 минуты одиннадцатого.

Интервью, которое я давал во время поездки в Швейцарию, уже походило к концу, и диктор цюрихского радио спросил меня, нельзя ли выявить некое подобие между Швейцарией и Израилем.

Я ответил, что не только можно выявить, но даже и существует очень много подобия, особенно в том, что касается соседей наших стран. На том обмен мнениями был завершен, и интервью закончилось.

— Обычно, — объявил ведущий, — в конце передачи мы предлагаем приглашенному для интервью гостю выбрать свою любимую пластинку, которую мы ставим на прощание. Могу я попросить и вас об этом, г-н Кишон?

Это было для меня неожиданно. К тому же у меня и не было какой-то любимой пластинки, потому что я вообще не люблю пластинок. Я люблю свою семью. Но поскольку по радио как-то неудобно говорить о своей семье, мне следовало заказать ведущему какую-нибудь музыку.

Сначала я подумал было о той псевдо-итальянской народной песне или итальянской псевдо-народной песне, которую у нас сейчас играют постоянно, ужасно действуя на нервы. Но назвать ее не рискнул.

Но поскольку я так зациклился на фольклоре, меня осенила гениальная мысль, которая одновременно сделала бы и комплимент столь гостеприимно принимающей меня стране.

Радостно оживленный, я повернулся к ведущему:

— Больше всего мне нравится слушать знаменитые швейцарские переливы! Ведущий как-то странно посмотрел на меня, вздрогнув всем телом, и вывел меня из студии. Уходя, я расслышал в динамиках звонкие, радостные альпийские переливы. И мои уши еще раз подтвердили, что я совсем не в ладах с этими напевами, поскольку они напоминали мне времена детства, а точнее, период подростковой ломки моего голоса.

Но я же не хотел показаться невежливым.

В отеле меня дожидался какой-то незнакомый господин в явно швейцарском костюме; он удостоверился с кем имеет дело, после чего спросил:

— За что мы заслужили такое, г-н Кишон?

— Что именно?

— То, что вы нам сделали. Моя жена тоже полностью со мной согласна. Иди к этому господину, сказала она, и разъясни ему, что мы никогда не забудем этого оскорбления. Никогда!

Засим он повернулся и вышел, не попрощавшись.

Я направился в свой номер. В лифте между третьим и четвертым этажом на меня уставился пожилой мальчик-рассыльный:

— Это не вы ли заказали пластинку с переливами?

— Да. А что?

Пожилой мальчик-рассыльный даже не удостоил меня ответом. Только его лицо стало пунцовым от гнева.

Зайдя в номер, я первым делом позвонил своему лучшему другу в Цюрихе.

— Оскар, меня только что интервьюировали на цюрихском радио. И когда ведущий спросил, какую музыку я хотел бы напоследок услышать, я заказал переливы…

На другом конце линии воцарилась тишина. Наконец, мой друг Оскар прошептал:

— Никуда не выходи из отеля. Я немедленно мчусь к тебе.

Но прежде, чем появился Оскар, позвонил телефон. Кто-то хотел выяснить, действительно ли я на проводе. После моего утвердительного ответа, он смачно плюнул в трубку.

Оскар ворвался ко мне в номер смертельно бледный и плотно затворил за собой дверь.

— Моя жена не знает, что я здесь… Но ради Б-га, как ты мог?!

— Должно быть, внезапный приступ слабости. Временная остановка мыслительной деятельности или что-то такое. А что, разве дело действительно так плохо?

— Гораздо хуже, чем ты думаешь. Ты задел национальные чувства нашего народа.

До меня мало-помалу доходило, что швейцарцы, этот завидный народ, этот созидатель не имеющих конкуренции часов, самых лучших шоколадных изделий и банков, этот обладатель гарантированно традиционного и самого продолжительного нейтралитета и самых высоких гор — все же страдают чувством собственной неполноценности, вызванным репутацией, что они самые лучшие певцы переливов. Эта слава преследует их везде. Их вообще идентифицируют с переливами. Естественно, это наносит тяжелый урон их самолюбию, и естественно, что они не хотят больше и знать эти переливы. Только когда-то, в глубокой древности, они любили петь переливы. Сейчас же они их просто ненавидели.