Из России за смертью - Страница 12

Найденов впервые за последние месяцы подумал о Тамаре и растерялся. Он никогда не воспринимал жену просто как женщину. Для него она была дочерью ответственного работника ЦК КПСС товарища Совето-ва. Тамара ни на минуту не забывала об этом. Каждый день Найденов получал массу заданий и обязан был выполнять их беспрекословно. Поэтому, когда Тамара по вечерам уходила к подруге, Найденов блаженствовал, совершенно не впадая в подозрения по поводу ее отсутствия. Иногда она приходила поздно и выпившая, но, не давая ему раскрыть рот, тащила в постель и набрасывалась, словно вернулась с необитаемого острова.

Когда родился Андрюшка, Тамара резко подурнела, заострились черты лица, еще меньше почему-то стали глазки, испортились зубы. Из дома она стала выходить только с ребенком. Найденов совсем перестал обращать внимание на то, как она выглядит, во что одета, с кем говорит по телефону.

Будучи в Ираке, а потом в Анголе, он ни разу не задумался, есть у нее любовники или нет. Предположим, есть. Что дальше? Скандал? Развод? Крест на карьере? Конечно, приятного мало. Тем более он себе ничего такого не позволяет. Во всяком случае, не позволял до встречи с Аной…

И снова будто иголка проникла в тело и медленно поднимается к сердцу. Ана – сон. Ана – невозможность. Ана – другая жизнь, в которую ему, офицеру Советской армии, путь закрыт навсегда. Странно, сейчас он это понимает отчетливо и безнадежно, а тогда, когда впервые пришел к ней, сидел на круглой тахте, сгорая от желания, тогда не понимал. Случилось невероятное. Он вошел в какой-то западный, запрещенный к показу в совдепии фильм. Все, что с ним происходило потом, никакого отношения к действительности не имело…

Вот она, грациозная и легкая, босиком вышла из кухни с прозрачным подносом, на котором дымились чашечки с кофе. Расстегнула на рубашке еще одну пуговицу, и пространство между грудями матово белело, рождая непреодолимое желание прикоснуться к нему губами. Найденов неуклюже отодвинулся. Она наклонилась, ставя поднос на тахту, он увидел плавно качнувшиеся груди с теми же крупными, возбужденно торчащими сосками. Ана протянула ему чашку. Найденов не мог справиться с дрожанием руки и еле выдавил из себя: «Благодарю, подожду, пусть остынет».

Ана забралась с ногами на тахту, и Найденов смог близко любоваться ее маленькими ступнями с длинными аккуратными, слегка загорелыми пальцами, кое-где кокетливо отсвечивающими золотистым пушком, и плоскими глянцевыми ногтями. Ана пила кофе и продолжала совершенно не соответствующий возбуждению майора разговор о неизвестной и ненужной ему истории португальцев в Анголе.

Выяснилось, что она дочка профессора, сама занимается историей и поэтому живет в Уамбо, хотя давно мечтает уехать в Португалию, в милый ее сердцу Лиссабон.

Ана рассказывала, не глядя на собеседника. Наверное, она ни с кем давно вот так не разговаривала и получала наслаждение от возможности высказывать свои столько раз повторяемые про себя мысли.

– Мы до семьдесят третьего года жили в Лиссабоне. Отец преподавал в университете, а мама занималась мной. Мы жили в старом городе. На его запутанных улочках всегда пахло лежалыми овощами, жареной рыбой и кошками. Мама сильно болела и часто плакала. Отец все свободное время проводил дома. Был очень нервным и озабоченным. Иногда в солнечные летние дни мы ездили на нашем стареньком «фиате» в деревню отца Алпиарсу. Там из родственников остался только мой дед. Он встречал нас в малюсеньком патио – это такой мощенный камнем дворик, – угощал меня и маму дынями, а отцу наливал «тинто» – деревенское красное вино. Мне нравилось ездить туда. Потом мама умерла. Отец не находил себе места и, взяв меня, уехал в Луанду. Теперь я знаю, что он страстно любил маму. Из-за ее болезни он не участвовал ни в какой политике, хотя в то время ею занимались все, особенно в университете. Он не мог остаться в городе, по которому гулял вместе с ней, не мог приходить в дом, где мы все были счастливы, не мог проходить мимо скамейки в парке Эдуарда VII, напоминавшей ему о первом мамином поцелуе. Теперь для него все стало воспоминаниями – и мама, и друзья, и Лиссабон… И я.

Ана закрыла лицо ладошками и замолчала.

– А твои родители любили друг друга? – неожиданно спросила она.

Перед глазами у Найденова возникла коммуналка, тусклая, засиженная мухами лампочка на кухне, отец, спящий на табуретке, уронив голову между засаленными алюминиевыми кастрюлями, и сухой пугающий смех матери за стеной.

– Не знаю, они простые люди, им некогда было.

– Ну да, у вас же все коммунизм строят.

Тогда на минуту, в первый раз, майор почувствовал, что странным образом попал в чужой, закрытый для него мир. Вот тогда бы и поблагодарить за кофе, поцеловать хозяйку в щечку и стремглав выскочить на пыльные улицы Уамбо. Не смог…

РУБЦОВ

– Что-то тебя быстро развезло. – Подполковник встряхнул Найденова, больно схватив его за плечо. Майор уставился на него и не сразу сообразил, чем они тут занимаются.

– Ну-ка, еще по кружке. О деле поговорить надо.

– Может, хватит?

– Привыкай, – жестко отчеканил подполковник и выпил.

Банка с кильками была пуста. Найденов выпил и занюхал хлебом. Но совершенно неожиданно почувствовал себя легко и трезво. Рубцов заметил перемену в его состоянии и одобрительно подтвердил:

– Видишь, лучше стало. Всегда слушайся старших по званию. Они больше тебя выпили и знают. А теперь напрягись и гляди. – Рубцов достал карту Анголы, вытащил фломастер и, приосанившись, принялся объяснять: – Вот здесь, справа, всю территорию занимает Национальный парк, и тянется он вот так, до Мавинга, а дальше сворачивает к Джамбе…

– Там штаб генерала Савимби?

– Да, можно сказать, столица УНИТА. Но не пугайся, штурмовать их, к сожалению, пока приказа нет. Жаль. Вообще, должен тебе сказать, что ситуация в Анголе меня до печенок раздражает. Столько лет воюют, и ничего не получается. Разве это война? Тут постреляли, там постреляли и заседают. Бесконечный военный совет. Дали бы мне роту проверенных мужиков – я бы за неделю закончил всю эту ерунду. Не веришь? Воевать научить невозможно. Это должно быть в крови. Мы, русские, умеем, потому что все наши предки воевали, год за годом, век за веком. Вот у нас и развился талант. Итальянцы, скажем, поют, евреи бизнесом занимаются, французы – любовью, японцы технологию создают, а мы воюем. Даже когда не с кем, все равно воюем… сами с собой. У меня талант, и он ничем не хуже таланта, скажем, какого-нибудь поэта или артиста, или даже ученого, потому что и он от Бога. Когда иду в бой, чувствую такой прилив энергии, такой кураж, что нет силы, которая могла бы меня остановить. И сквозь эти джунгли мы пройдем, как нож сквозь масло. Знаешь, почему мы в Афгане завязли? Потому что в Москве никак не могли решить, до какого предела нужно воевать. А уж те, кто там был, поверь, способны любого противника на уши поставить. Вот бы мне такую роту… Ладно, слушай дальше. Значит, вот тут, на северо-запад от Мавинга, находится крепость, старый форт. В затертые времена еще португальцы строили. Этот форт прикрывает дорогу на Джамбу. По ней идет обеспечение войск УНИТА. Когда наши генералы задумывали операцию, вызвали меня и спрашивают, сколько нужно войск, чтобы атаковать форт? Прикинул, повертел карты, спрашиваю, неужели до этого ни разу не пробовали отбить крепость? Пробовали – говорят в два голоса и Панов, и Саблин. Но ничего не получалось. Неприступен. К тому же там сосредоточены силы ПВО УНИТА. Сбивают вертолеты, как кокосы. Я покумекал и ставлю вопрос иначе: так зачем же еще раз рисковать? Людей на смерть посылать? Они хоть и не наши, но тоже люди. Ну, Саблин моментально вскипел. И прямо матом на меня. Стою, выслушиваю. Генерал… имеет право. А сам понимаю, что вбили они себе в голову захватить крепость, и хоть умри, подай им ее на тарелочке. Воспользовался моментом, когда у Саблина перехватило дыхание, и спокойно спрашиваю: «А как она защищена с тыла?» Оказывается, не знают. И не придают этому значения. Осталось только удивляться и разводить руками. Саблин важно заявляет, что движение возможно исключительно по дороге, так как с тыла форт защищен джунглями Национального парка. По решению ЮНЕСКО он взят под охрану, и на его территории запрещено вести военные действия. Не поверишь – от неожиданности я чуть не матюкнулся: «Как не ведутся? Что же это за война такая?» Саблин уперся, словно буйвол в мешок с отрубями, мотает головой – не ведутся, и все тут. Там всякие племена живут, флора, понимаешь ли, фауна… короче, заповедник. Представьте, говорит, это у них как заповедник Беловежская Пуща. Ну и что? У нас-то социализм победил, а у них в самом разгаре. Значит, не до парков пока. И потом – пойди в Москве, погляди, что с нашим Парком культуры имени Горького сделали. Загадили. Ну, не одни иностранцы, наши тоже постарались. Но на свое, значит, плевать, а ихнее обходи стороной? Тут Панов вмешался. А должен тебе доложить, Панов – мужик скользкий, но ушлый. Он здесь пристроился накрепко. Связи везде. Он с ихним министерством обороны запросто. Чувствуется, есть там общие интересы. Но про что достоверно не знаю, говорить не буду. Тут хитрость в том, что Панов вес имеет, а Саблин всего лишь должность. Панов, значит, и говорит: «А если через парк?» Тогда, говорю, другое дело, товарищ генерал! Выходим в тыл, и вопросов нет. А чтобы не было шума с их парком, постараемся гарнизон выбить без потерь. Тихо, ночью, одним ударом. Пусть после доказывают. Кто занимает форт, тот и прав. И что случится с парком, если мы по нему прогуляемся? Саблин думал, думал, потом махнул рукой: «Делайте, что хотите. Ответственность за операцию несет Панов. Занимайтесь разработкой совместно с ангольской стороной». И ушел. Мне Панов подмигнул, мол, молодец подполковник, верно оценил ситуацию.