Из ранних рассказов - Страница 6

— Тут вот какое дело, — пожав плечами, ответила женщина. — У нас, конечно, есть одна комната, но как раз сегодня ее уже занял мужчина. Можно бы поставить туда еще кровать, но тот господин уже спит. Может, вы сами с ним договоритесь?

— Мне бы не хотелось. А другого нет места?

— Место есть, но нет кровати.

— А если я лягу здесь, у печи?

— Ну, если хотите, пожалуйста. Я дам вам одеяло, и мы еще подбросим дров — не замерзнете.

Я заказал себе сосиску и пару вареных яиц и, пока ел, расспрашивал об этих местах и как мне добраться до цели моего путешествия.

— Скажите, как далеко отсюда до Ильгенберга?

— Пять часов. Господин, что спит наверху, собирается утром туда же. Он из Ильгенберга.

— Вот как. И что он здесь делает?

— Дрова покупает. Он приезжает каждый год.

Трое крестьян не вмешивались в наш разговор. Я решил, что они лесовладельцы и возчики, у которых торговец из Ильгенберга покупает дрова. По-видимому, они принимали меня за дельца или чиновника, и мне не доверяли. Я тоже не обращал на них внимания.

Едва я закончил ужин и откинулся в кресле, как вдруг снова послышалось пение, громко и совсем близко. Девичьи голоса пели о прекрасной жене садовника, на третьем куплете я встал, подошел к кухонной двери и тихо потянул ручку. Две девушки и пожилая служанка сидели за белым еловым столом перед огарком свечи и пели, перед ними была целая гора фасоли, которую они лущили. Как выглядела пожилая, я уже не вспомню. Из молодых одна была светло-рыжая, крупная и цветущая, а вторая — красивая шатенка с серьезным лицом. Коса у нее была закручена вокруг головы в так называемое гнездо, она пела самозабвенно, высоким детским голосом, и мерцающее пламя свечи отражалось в ее глазах.

Когда они увидели меня в дверях, пожилая улыбнулась, рыжая скорчила рожицу, а шатенка какое-то время меня разглядывала, затем опустила голову, слегка покраснела и запела еще громче. Они как раз начали новый куплет, и я попытался подпеть, стараясь не фальшивить. Затем я принес себе вино, подвинул табуретку-треногу и, подпевая, подсел к ним за кухонный стол. Рыжая подвинула ко мне кучку фасоли, и я стал помогать им ее лущить. Допев четвертый куплет, мы взглянули друг на дружку и засмеялись, что оказалось особенно к лицу шатенке. Я предложил ей бокал вина, но она отказалась.

— Так вы, оказывается, гордячка, — сказал я, притворившись обиженным, — вы случайно не из Штутгарта?

— Нет. Чего ради из Штутгарта?

— Потому что так поется:

— Да он шваб, — сказала старая шатенке.

— Так оно и есть, — согласился я. — А вы из нагорья, где терн растет.

— Может быть, — ответила она и захихикала.

Но я больше смотрел на шатенку, составил из фасоли букву М и спросил, не с этой ли буквы начинается ее имя. Она покачала головой, и я составил букву А. Тут она кивнула, и я стал отгадывать.

— Агнес?

— Нет.

— Анна?

— Ничуть.

— Адельхайд?

— Тоже нет.

Какое имя я ни называл, все было невпопад, ее же это очень развеселило, и, наконец, она воскликнула:

— Какой вы недотепа!

Тогда я попросил ее назвать наконец свое имя, она несколько застеснялась, а потом произнесла быстро и тихо: «Агата» — и при этом покраснела, как будто выдала какую-то тайну.

— Вы тоже торгуете дровами? — спросила блондинка.

— Ни в коем разе. Я что, похож на торговца?

— Тогда вы землемер, не так ли?

— Тоже нет. Почему вдруг землемер?

— Почему? Потому!

— Ты, наверное, хотела бы выйти замуж за землемера?

— Почему бы и нет.

— Споем еще одну напоследок? — предложила красотка, и, когда почти вся фасоль была уже очищена, мы запели «Темной ночкой я стою». Когда песня закончилась, девушки поднялись, и я тоже.

— Доброй ночи, — сказал я им и каждой подал руку, а шатенку назвал по имени: — Доброй ночи, Агата.

В комнате для гостей те три нелюдима собирались в дорогу. Они не обратили на меня никакого внимания, допили медленно остатки вина, но платить не собирались, значит, они, во всяком случае в этот вечер, были гостями торговца из Ильгенберга.

— Доброй ночи и вам, — сказал я, когда они уходили, но ответа не получил и закрыл за ними дверь. Тут же появилась хозяйка с попоной и подушкой. Из печной скамейки и трех стульев мы соорудили некое подобие лежанки, и в утешение хозяйка сообщила, что за ночлег я могу не платить. Это было мне очень кстати.

Полураздетый, укрывшись плащом, я лежал у печи, от которой еще исходило тепло, и думал об Агате. На память мне пришли строки из старинной духовной песни, которую я слышал в детстве от матери:

Агата была как раз такой — прекрасней, чем цветы, и все же в родстве с ними. Такие особенные красавицы встречаются повсюду, во всех странах, но все-таки бывает это не так часто, и, если мне доведется увидеть такую, на душе всегда становится хорошо. Такие девушки, как большие дети, боязливые и доверчивые, в их ясном взгляде есть что-то от прекрасного дикого зверя или лесного родника. На них приятно смотреть и любить их без вожделения, и кто смотрит на них, не избежит грустных мыслей о том, что и этим нежным созданиям, этим цветам жизни, суждено когда-то состариться и увянуть.

Вскоре я заснул, и, возможно, из-за печного тепла мне приснилось, будто я лежу на склоне скалы, на каком-то южном острове, чувствую спиной горячее солнце и гляжу на девушку-шатенку, она одна в лодке гребет в сторону моря и постепенно уходит все дальше и становится все меньше.

Лишь когда печь остыла и ноги у меня закоченели, я проснулся от холода, было уже утро, и я услышал, как кто-то в кухне за стенкой растапливает печку. За окном, впервые за эту осень, на луга легла тонкая изморозь. От жесткой лежанки все члены у меня затекли, но выспался я хорошо. На кухне, где меня приветствовала старая служанка, я умылся и почистил одежду, которая вчера сильно пропылилась на ветру.

Едва я склонился над горячим кофе в гостиной, как вошел еще один гость, приветливо поздоровался и сел за мой столик, где для него уже тоже было накрыто. Из плоской походной фляги он плеснул в чашку немного старой вишневой наливки, предложив также и мне.

— Спасибо, я не пью, — сказал я.

— Вот как? А я без этого не могу, иначе я не переношу молоко, к сожалению. У каждого свои недостатки.

— Ну, если у вас только этот, вам не на что жаловаться.

— Пожалуй, так. Я и не жалуюсь. Это не в моих правилах.

Он был из тех людей, которые привыкли то и дело извиняться без причины. Впрочем, он производил приятное впечатление, возможно, чересчур вежлив, но искренний и образованный. Одет он был, как провинциал, весьма солидно и чисто, но неуклюже.

Он тоже меня рассматривал, и, так как я был в коротких брюках, он спросил, не приехал ли я на велосипеде.

— Нет, пешком, — ответил я.

— Так-так. Путешествуете пешком. Да, спорт дело хорошее, если на то есть время.

— Вы закупали дрова?

— Самую малость, только для домашних нужд.

— Я думал, вы торгуете дровами.

— Ни в коем случае. У меня свое маленькое дело, я владею суконной лавкой.

Мы пили кофе с бутербродами, и, когда он намазывал масло, я заметил, какие у него ухоженные, длинные и узкие кисти рук.

По его словам, до Ильгенберга было около шести часов пути. У него была повозка, и он любезно предложил мне поехать с ним, но я отказался. Я спросил, как туда добраться пешком, и он описал мне дорогу. Затем я позвал хозяйку, расплатился, сунул в сумку хлеб, простился с торговцем, спустился по лестнице в прихожую с каменным полом и вышел навстречу холодному утру.