Из книг мудрецов. Проза Древнего Китая - Страница 56

Вернувшись из путешествия, он только и думал о том, как бы заполучить земли Дай, и стал заигрывать с тамошним правителем. Дайский правитель любил женщин, и Сян-цзы предложил ему в жены свою младшую сестру. Стоило тому согласиться, как сестра Сян-цзы уже отправилась в путь; и это был лишь один из тысячи способов, которыми Сян-цзы стремился угодить ему.

В свою очередь, дайский правитель решил подарить Сян-цзы лучшего скакуна из славившегося прекрасными конями округа Мацзюнь. По этому случаю Сян-цзы нанес визит дайскому правителю и пригласил его отпраздновать это событие в округе Мацзюнь, дабы там и покончить дело, поскольку он уже заранее послал туда танцоров, числом сто человек, с оружием, спрятанным среди перьев их костюмов, а также приказал доставить туда огромный железный ковш.

Когда дайский правитель, приникнув к ковшу, пил из него вино, Сян-цзы вдруг резко вырвал его и расколол им дайскому правителю голову. В тот же миг танцоры выхватили спрятанное оружие и перебили всю свиту дайского правителя до последнего человека.

Затем Сян-цзы на колеснице дайского правителя отправился навстречу его жене, но та, поняв, какой оборот приняло дело, вытащила острую шпильку и закололась. По этой причине у чжаосцев до сих пор в ходу в качестве эмблемы острая шпилька, и каждому там понятно, что значит «вырвать ковш».

***

И великие дела, и громкая слава — все зависит, от Неба. Однако отрицать при этом заслуги людей тоже было бы неверно.

Когда не настало еще время Байли Си, ему пришлось бежать из Го и терпеть плен в Цзинь. В Цинь, куда он был продан, как говорят, за пять бараньих шкур, он кормил волов, пока его не нашел там Гунсунь Чжи, кото¬рый страшно обрадовался, что встретил такого человека. Он представил его Му-гуну, а еще через три дня уже просил позволения передать ему бразды правления. Му-гун тогда сказал:

—      Этого человека купили за пять бараньих шкур, вы же предлагаете вручить ему бразды правления. Не станут ли в Поднебесной над нами смеяться?

Гунсунь Чжи ответил ему так:

—      Если некто обладает истинной мудростью и правитель берет его на службу,— это свидетельствует о ясном уме правителя. Если подданный, видя, что некто обладает большими способностями, чем он сам, уступает ему первенство,— это свидетельствует о бескорыстии поданного. Если же правитель обладает ясным умом, подданный бескорыстен, а взятый на службу в самом деле мудр — то в пределах страны все будут изъявлять покорность, а враждебные государства пребывать в страхе. Кто же в таком случае осмелится смеяться?

Му-гун взял Байли Си на службу, и советы его были всегда дельными, а начинания неизменно завершались успехом. А между тем он был ничуть не мудрее, чем раньше. Остается предположить, что, при всех своих способностях, Байли Си остался бы неизвестен нам, если бы не встретил в своей жизни Му-гуна. Как знать, нет ли такого же Байли Си и среди людей нашего времени?

***

Некий чужестранец явился к царю Юэ, чтобы показать ему свое искусство игры на флейте. Все пять нот — юй, цзюэ, гун, чжи и шан — звучали в его исполнении безупречно, но юэскому царю его музыка не понравилась, так как он любил только простые деревенские песни. То же бывает и с речами, в которых возвещается истина.

Родителям одной молодой женщины, бывшей в замужестве, некто стал советовать:

—      Замужество еще не означает обеспеченности на всю жизнь. Лучше бы ей припрятать на черный день платье и вещи...

Родители сочли это разумным и велели дочери припрятать свои вещи где-нибудь вне дома. Это заметили свекор и свекровь и стали возмущаться:

—      Живет у нас в невестках, а помыслы у нее о другом... Нечего ее держать в доме!

И выгнали ее вон. Родители же этой женщины думали, что некто, давший им такой совет, по-настоящему им предан, и до конца своих дней хорошо к нему относились.

***

Жил некогда человек, от которого исходил столь дурной запах, что его близкие, братья, жены и знакомые просто не могли рядом с ним находиться. Он и сам так страдал от этого, что поселился в одиночестве на берегу моря. Меж тем жителям побережья понравился исходящий от него запах, и он никак не мог от них отделаться — ни днем, ни ночью.

***

Когда У-ван разгромил иньцев, он решил лично допросить двух пленных и обратился к ним с вопросом:

—      Не было ли в вашем царстве зловещих предзнаменований?

—      Да, были,— отвечал один из пленных.— Средь бела дня видны были звезды, с неба падал кровавый дождь — такой ужас!

—      Да, все так,— заговорил другой пленный,— но не это было самым ужасным из предзнаменований, а то, что сыновья перестали слушать отцов, младшие братья — старших, и никто не выполнял повелений правителя — вот это действительно был ужас!

У-ван встал со своей циновки и поклонился им дважды, но не из почтения к пленным, а из почтения к сказанному.

***

Когда Гуань Чжун заболел, Хуань-гун пришел навестить его и спросил:

—      Поскольку болезнь у вас, Отец Чжун, серьезная — что бы вы мне сказали в поучение?

—      У простолюдинов в Ци есть такая поговорка: «Здесь себя не обременяй, туда же и вовсе ничего не бери»,— ответил ГуаньЧжун.— Я уже собрался в дальний путь, и ничего не осталось, о чем стоило бы меня спрашивать.

—      И все же хотелось бы, Отец Чжун, чтобы вы не отказывали мне в этом,— попросил Хуань-гун.

И Гуань Чжун заговорил:

—      Что ж, мое желание состоит в том, чтобы вы, правитель, удалили от себя повара И Я, евнуха Шу Дао, колдуна из Чан и вэйского княжича Ци Фана.

—      ИЯ, чтобы доставить мне удовольствие, зажарил собственного сына,— сказал Хуань-гун,— как же я могу сомневаться в нем?

—      Разве в природе человека — не любить собственного сына? — отвечал ему Гуань Чжун.— И если уж человек способен подвергнуть мучительной смерти собственное чадо — на что же он способен по отношению к своему прав ителю?

—      Шу Дао оскопил себя, чтобы иметь возможность приблизиться ко мне,— сказал Хуань-гун.— Как я могу в нем сомневаться?

—      Разве в природе человека — не любить собственное тело? — отвечал Гуань Чжун.— Если уж человек решается искалечить собственное тело — на что же он решится в отношении своего правителя?

—      Колдун из Чан владеет секретами жизни и смерти, он способен излечить любую душевную болезнь, как же не доверять ему? — настаивал Хуань-гун.

—      Жизнь и смерть зависят от судьбы, душевные болезни — от недостатков характера,— сказал Гуань Чжун.— Коль скоро вы, правитель, не желая положиться на судьбу и позаботиться об исправлении собственного характера, ждете помощи от какого-то там колдуна из Чан, то уж он, воспользовавшись этим, сотворит с вами все, что ему заблагорассудится.

—      А вэйский княжич Ци Фан?— воскликнул тогда Хуань-гун.— Ведь он служит мне уже пятнадцать лет, и даже когда умер его отец, он не поехал на родину, чтобы его оплакать,— в нем-то уж невозможно сомневаться?

—      Разве в природе человека—не любить своего отца? — сказал Гуань Чжун.— Если уж человек пренебрегает собственным родителем — чего же ждать от него?

—      Обещаю,— сказал Хуань-гун и, когда Гуань Чжун умер, отослал их прочь.

Вскоре он потерял аппетит, дворец его пришел в запустение, его вновь охватила тоска, двор утратил былой блеск. Так прошло три года, и наконец он сказал:

—      Нет, все же Отец Чжун зашел слишком далеко в своих суждениях. Да и кто сказал, что он ни в чем не мог заблуждаться?

И Хаунь-гун вновь призвал тех четверых ко двору.

В следующем году Хаунь-гун заболел, и колдун из Чан, появившись из внутренних покоев, объявил, что смерть правителя последует в такой-то день. После чего И Я, Шу Дао и он сам, сговорившись между собой, подняли смуту и, запечатав дворцовые ворота, окружили дворец высокой стеной. За стену же никого не пускали под тем предлогом, что такова воля правителя.

Между тем одна из жен правителя сумела перебраться через стену и проникла в покои, где лежал Хуань-гун.