Из книг мудрецов. Проза Древнего Китая - Страница 26

***

ИЗ ГЛАВЫ IV

Цзыся спросил у Конфуция:

—      Что вы скажете о Янь Хуэе как о человеке?

—      Хуэй превосходит меня в человечности,— ответил Учитель.

—      А что вы скажете о Цзыгуне?

—      Сы превосходит меня в красноречии,— ответил Учитель.

—      А что вы скажете о Цзылу?

—      Ю превосходит меня в смелости,— ответил Учитель.

—      А что вы скажете о Цзычжане?

—      Ши превосходит меня в твердости,— ответил Учитель.

—      Если так, почему же все они служат вам, Учитель? — спросил Цзыся, поднявшись с циновки.

—      Сядь,— сказал Конфуций.— Я расскажу тебе. Хуэй может быть человечным — но не умеет возражать. Сы может быть красноречивым — но не умеет запинаться. Ю может быть смелым — но не умеет робеть. Ши может быть твердым — но не умеет уступать. Я не согласился бы обменять все их достоинства на свои. Вот почему они и служат мне беспрекословно.

***

Учитель Ле-цзы стал учиться— и после рассказывал об этом так:

—      Через три года сердце не смело помышлять об истинном и ложном, уста не смели говорить о пользе и вреде — лишь тогда Лао Шан впервые взглянул

на меня краем глаза. Через пять лет сердце стало по- новому мыслить об истинном и ложном, уста — по- новому глаголить о пользе и вреде:      лишь тогда

Лао Шан удостоил меня улыбки. Через семь лет, дав волю сердцу, я вновь уже не помышлял об истинном и ложном, дав волю словам, вновь не говорил о пользе и вреде. Лишь тогда Учитель впервые позволил мне сесть рядом. Через девять лет, как бы ни понуждал я сердце думать и уста говорить — не знал уже, что для меня истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно, и не знал уже, что для других истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно. Внешнее и внутреннее слилось — и вот, зрение мое уподобилось слуху, а слух уподобился обонянию, обоняние — вкусу, а для вкуса все стало единым. Дух мой сгустился, а тело—расслабилось, плоть и кости — размякли, и я перестал ощущать — на что опирается тело и на что ступает нога, о чем помышляет сердце и что таится в словах. И лишь когда до этого дошел — не стало для меня ничего сокровенного.

Учитель Ле-цзы любил поначалу странствовать. И Ху Цю-цзы спросил его:

—      Вот ты, Юйкоу, любишь странствия — а за что же ты их любишь?

—      Прелесть их в том,— ответил Ле-цзы,— что развлекаешься непривычным. Другие странствуют, чтобы увидеть то, что у них перед глазами. Я же странствую— чтобы увидеть изменения. Так что есть странствия и странствия — и никто еще прежде не умел их различать.

—      Твои, Юйкоу, странствия,— сказал Ху Цю-цзы,— конечно, такие же, как и у прочих — хоть ты и утверждаешь, что они совершенно другие. Ведь когда на что смотрят — видят всегда и перемены. Ты же развлекаешься непривычностью вещей, не ведая, что и сам ты непривычен. Стремишься странствовать во внешнем, не ведая, что стремиться надо заглянуть в самого себя. Тот, кто странствует во внешнем, ищет совершенства в вещах. Тот, кто заглянул в себя, находит удовлетворение в себе самом. Найти удовлетворение в себе самом — вот высшее в странствиях. А искать совершенства в вещах — нечто второстепенное.

После этого Ле-цзы никогда уже не пускался в путь, полагая, что не знает еще, что это такое — странствовать.

А Ху Цю-цзы сказал так:

—      Высшее странствие! Тот, кто его совершает — не знает, куда направляется, а тот, кто предается высшему созерцанию—не знает, на что глядит. Он странствует среди всего и видит все — вот что я называю странствием, вот что я называю созерцанием. А потому и говорю: стремись к высшему странствию, стремись к высшему странствию!

***

Лун Шу сказал Вэнь Чжи:

—      Ты владеешь тонким искусством. Сможешь ли излечить мою болезнь?

—      Только прикажите,— сказал Вэнь Чжи.— Но скажите прежде — каковы ее признаки.

—      Когда вся деревня меня хвалит,— сказал Лун Шу,— не считаю это славой. Когда хулит целое царство — не считаю это позором. Когда обретаю — не радуюсь. Когда теряю — не печалюсь. На жизнь гляжу как на смерть, на богатство — как на бедность. На человека — как на свинью, на себя — как на чужого. В собственном доме живу как на постоялом дворе, а на родную деревню гляжу как на царства каких- нибудь жунов и маней. И от всей этой кучи недугов не в силах меня избавить ни соблазны чинов и наград, ни угрозы кар и казней, ни потрясения от расцвета и упадка, прибылей и убытков, ни волнения от радостей и печалей. Оттого не могу служить государю, общаться с родней и друзьями, управляться с женой и детьми, распоряжаться рабами и слугами. Что же это за болезнь? И какими средствами возможно ее излечить?

Вэнь Чжи велел Лун Шу повернуться и принялся его рассматривать на свет. А рассмотрев, сказал так:

—      Ох, разглядел я ваше сердце,— оно пусто на целый квадратный вершок! Вы же почти мудрец: в вашем сердце шесть отверстий открыты и лишь одно закупорено. Оттого, вероятно, и сочли свою мудрость— болезнью. Но от этого жалким моим искусством не излечить!

***

Гунъи Бо прославился среди князей своей силой. Ганди Гун поведал о том чжоускому Сюань-вану, и царь, приготовив дары, пригласил удальца к себе. Когда тот явился, Сюань-ван оглядел его: вид немощный, тщедушный... И царь, усомнившись в душе, недоверчиво спросил:

—      Какова же твоя сила?

—      Силы моей,— отвечал Гунъи Бо,— довольно, чтоб переломить ножку весеннему кузнечику или оторвать крылышко осенней цикаде.

И тогда царь сказал, побагровев от гнева:

—      У моих силачей хватит силы, чтоб разодрать шкуру носорога и утащить за хвост девятерых быков — и все же я в досаде на их слабость... Как же это ты, способный лишь переломить ножку кузнечику да оторвать крылышко цикаде, ухитрился прославиться силой на всю Поднебесную?!

Гунъи Бо, глубоко вздохнув, поднялся с циновки и сказал:

—      Как хорошо вы спросили, государь! Осмелюсь вам ответить по всей правде. Наставником моим был некий Шан Цю-цзы. Во всей Поднебесной не было равного ему в силе, а ближайшие его родичи об этом и не подозревали. А все оттого, что он никогда не пускал свою силу в ход. Мне довелось однажды услужить ему, рискуя жизнью, и он мне поведал:

—      Все стремятся увидеть невиданное — а ты гляди на то, на что никто не смотрит. Все стремятся овладеть недоступным — а ты займись тем, чем все пренебрегают... Поэтому-то те, что учатся видеть, начинают с того, что смотрят на воз с дровами. А те, что учатся слышать, начинают с колокольного звона. Ведь если кому легко внутри — нет для того и внешних трудностей. Если же нет внешних трудностей — тогда и слава не выйдет за пределы семьи.

Ныне же слава обо мне разошлась среди князей: стало быть, я, обнаружив свои способности, нарушил завет учителя. И все же слава моя — не в похвальбе своей силой, а лишь в том, что способен ее проявить. Разве это не лучше, чем бахвалиться силой?!

***

ИЗ ГЛАВЫ V

Горы Тайхан и Ванъу, в семьсот ли окружностью, в десяток тысяч жэней высотою, помещались поначалу южнее Цзичжоу и севернее Хэяна.

Простак с Северной горы жил там же, напротив. А было ему уже под девяносто. Устав карабкаться по горным перевалам и делать всякий раз крюки и обходы, собрал он однажды своих домашних и стал совещаться:

—      А что, если приналечь да срыть эти горы до основания, чтобы открылась прямая дорога на юг Юйчжоу — аж до самой реки Ханьшуй?

Все дружно согласились — только жена Простака усомнилась:

—      С твоими силами не одолеть и холмика Куй - фу — тебе ли сладить с этакими горами? Да и куда девать землю и камни?

—      Будем сбрасывать в залив Бохай — севернее отмели! — ответили ей остальные.

И, взяв с собою троих сыновей и внуков, что покрепче, Простак принялся крушить скалы, рыть землю и перетаскивать ее в корзинах к заливу Бохай. У соседки-вдовы из семейства Цзинчэн был сын, едва успевший сменить молочные зубы,— и он прибежал помогать. Зима сменилась летом, а обернуться до залива и обратно успели только один раз.