Из глубин - Страница 16

Особого состраданья к больному я не чувствовал, хоть и не исключал, что опасного соперника устранил разгуливавший ночами по Лаик Анри. Наши «лучшие люди» тем и знамениты, что лучше других умеют пожирать друг друга. Впрочем, засевшие в Академии мерзавцы в мантиях ведут себя так же, а ведь мне предстоит стать одним из них! Наука в самом деле требует жертв, и это не только здоровье и молодость. Ученому, если он намерен следовать избранным им путем, приходится скрывать свои чувства и мириться с окружающей подлостью. Унар Герман мог отказаться от своего боя, я – не могу.

1-й день месяца Весенних Молний 391 года круга Скал

Первоначально я намеревался провести свободную от головастиков половину года в доме Форе, однако по здравом размышлении вернулся на лето в Лаик. Толстые монастырские стены должны надежно защищать от жары, которую я всегда переносил с трудом, а тенистый парк позволит гулять даже в самые знойные дни. Была и еще одна причина, но сообщать ее родным я по понятным причинам не стал. Я устал от навязчивой опеки Николь, в чью голову пришла нелепая мысль женить меня на одной из своих бесчисленных подруг и соседок. По мнению моей названой сестры, место в Лаик превращает меня в завидного жениха для любой столичной мещанки – не описать, насколько я этим польщен! Последней каплей, однако, стали верноподданные излияния моего зятя, после разрешения королевы от бремени перешедшие все границы терпимого. Габриэль был одновременно раздосадован рождением принцессы – ведь он ждал принца – и полон надежд на то, что его обожаемая маковая королева вскоре все же подарит Талигу наследника.

Меня у Николь полагают особой, приближенной к трону и, следовательно, не только всей душой преданной августейшей фамилии, но и разбирающейся в дворцовых хитросплетениях. Когда мне было предложено через моих влиятельных знакомых довести до сведения их величеств, что зачатию мальчика способствуют черносмородинный сироп и предшествующее недельное воздержание, я послал за наемной каретой. Расстались мы, впрочем, очень тепло, и я, пообещав вернуться как только схлынет жара, с облегчением устроился на кожаных подушках. Некоторые люди не только не ценят одиночества, но боятся его, а ведь оно бывает прекрасно.

3-й день месяца Весенних Молний 391 года круга Скал

В Лаик за время моего отсутствия ничего не изменилось, да и не могло измениться, ведь капитан все еще был здесь. Остальные разъехались, но Дювалю пришлось дожидаться королевских родов. Осчастливь Катарина Ариго господина Форе принцем, начались бы церемонии, на которых капитан Лаик обязан присутствовать по долгу службы. Что его задерживало сейчас, я не представлял, но это меня особо не занимало. Я собирался привести в порядок расстроенные навязчивостью родичей мысли и заняться, наконец, диссертацией, дела до начальства мне не было, однако Дюваль напомнил о себе сам. На второй день после моего возвращения я был приглашен на завтрак, который, однако, прошел почти в молчании.

Когда слуги убрали со стола, капитан пригласил меня в пустой, уже явно готовый к отъезду хозяина кабинет, велел садиться и объявил, что подал в отставку и вчера получил уведомление об удовлетворении своей просьбы. Признаться, новость застала меня врасплох. Никакой привязанности к Дювалю я, само собой, не испытывал, однако уход начальства, любого, тянет за собой неизбежные перемены. Не столь давно, узнав о скорой отставке господина ректора, я пережил краткое воодушевление, сменившееся глубочайшим разочарованием, нынешнее известие меня всего лишь насторожило. Судьба Лаик, в отличие от судьбы университета, которому я отдал несколько лучших лет жизни, меня не заботит, но я рассчитывал спокойно довести до конца свои труды. При Дювале это представлялось осуществимым, но что будет теперь?

– Вижу, вы расстроены, – капитан истолковал мое молчание по-своему. – Но я не мог поступить иначе… После того, что… Ну… То есть… Вы ведь понимаете?

Подобные вопросы ответов не требуют, но догадка у меня, разумеется, мелькнула. Логика подсказывала, что родичи Филиппа (а Феншо-Тримейны, по сведениям нашего болтуна Арамоны, влиятельны и состоят в дружбе с родней королевы) отомстили за позор своего отпрыска. Как оказалось, я ошибся, потому что та глупость, которую поведал мне Дюваль, могла быть лишь правдой – выдумать подобное нельзя, даже обладая воображением Дидериха.

Дальнейший наш разговор был столь нелеп, что я решил записать его более или менее подробно. Как можно было догадаться, доверия я удостоился благодаря призрачной близости к старому Хеллевальду, что в глазах, вернее, в глазу Дюваля подтверждает мою порядочность не хуже титула. Благодарность за столь лестную оценку своей персоны я из себя все же выдавил и был вознагражден дальнейшими откровениями. Если перевести прерываемое бесконечными «ну» и «вы ведь понимаете» капитанское мычание на человеческий язык, выйдет прелестный покаянный монолог о трусости и желании соблюсти справедливость, переложив груз ответственности на чужие плечи.

Дюваль начал с душераздирающего сообщения о том, что многие унары разгуливают ночами и устраивают всяческие каверзы как друг другу, так и вызвавшим их неудовольствие менторам. Такова одна из лаикских традиций, бороться с которой по мнению капитана и бессмысленно и неразумно, поскольку юность на цепь не посадить. Я догадался выразить удивление и услышал, что могу не опасаться залитой чернилами постели и лягушек в сахарнице, поскольку мои знания, ум и порядочность вызывают всеобщее уважение. Изумительная оценка, которую, увы, не направишь в Академию, где она пришлась бы кстати. Особенно если б под ней стояла подпись Дорака, но вернусь к капитанским излияниям. Сам убив свою молодость в Торке, Дюваль ожидаемо желал видеть первым в выпуске рвущегося в армию Винченцо, а вот в оценке Анри наши мнения сходились. Бывает и такое, хотя женщины и книги не терпят мышей по разным причинам.

Капитан Лаик подозревал, что за устранением Филиппа стоит либо сам наследник Дораков, либо покровительствующий ему аспид, но доказать ничего или не мог, или, всего вероятней, боялся. Ничья, которой внезапно удалось добиться Этьену, давала возможность изменить неизбежное, и Дюваля осенила показавшаяся ему замечательной мысль втянуть в это меня. То, что это подлость, кривой глупец не понимал, как не понимает этого развратник, подбрасывающий злосчастный плод своей похоти на чужой порог. Он не убил младенца, он даже на свой лад о нем позаботился, значит, совесть его чиста, дальнейшее его не касается! Дюваль не сомневался в моей смелости и готовности вступить в бой за справедливость. Эта великолепная уверенность покоилась не только на моих связях с Хеллевальдом, о которой мне вновь напомнили, но и на оде Веннена, которую я имел неосторожность прочесть на Зимний Излом. Великолепно, не правда ли? Но капитан просчитался, хоть и не так, как ему думалось.

– Я… – признавался он, терзая многострадальную повязку, – не подумал… Для вас… важней всего… Менторы не дают присяги, но ваша совесть не дала… Не дала вам помочь Этьену… Вы решили, что это нечестно… Мне следовало… следовало поговорить с вами… Я не думал… Я думал…

Он одновременно и думал, и не думал! Великолепное противопоставление, которое я как-нибудь непременно обыграю.

– Конечно, – терпеливо согласился я, – вам следовало со мной поговорить, однако Анри и Этьен в описательных науках были равны.

– Вы не поняли… Вы их знали и могли бы… Могли придумать… вопросы, на которые бы Этьен ответил, а Анри нет. Когда стало понятно, что выходит ничья… Я попросил вас усложнить… Я думал, вы поймете… подберете…

– Я сделал все что мог.

– Конечно… Наверное, у Дораков был лучший ментор, а вы не догадались спросить такое, чтобы ответил только Этьен. Я недооценил вашу честность. Простите меня!

– Охотно, – иногда приходится кривить душой, и я покривил. – Давайте забудем это недоразумение. Я надеюсь, что вы не раскаетесь в своем решении.