Из двух зол (СИ) - Страница 13

— Не надо, Роджер, пожалуйста, не надо. Обойдётся, зачем резать, я же не перенесу, я…

— Молчи. Это даёт хоть какую-то надежду. Я принесу тебе перебродивших фруктов и попрошу у Джека нож. Но фрукты не перекроют всю боль, так что терпи.

Он поднялся и вышел из шалаша, оставив Генри подвывать от страха.

Джек нашёлся у костра в окружении охотников. Они делили улов и громко говорили, поторапливали малышей, разводивших огонь.

— Джек, — Роджер поманил его в сторону. — Мне нужен нож.

Джек напрягся, припомнив свою клятву не давать нож никому, а в особенности Роджеру.

— Зачем? — Джек прищурился и смерил Роджера подозрительным взглядом. Он в самом деле выглядел непривычно взволнованным.

— Генри наступил на ежа, ядовитого.

— Хочешь пустить ему кровь? — Джек сразу забыл о своём недоверии. Похоже, Роджер говорил правду.

— Нет, вообще-то я хотел отрезать ногу, но твой вариант тоже годится. Так ты дашь?

— Конечно, держи, — Джек не замялся ни на секунду, вытащил из-за пояса нож и протянул его Роджеру. — Помочь тебе?

Роджер представил себе экзекуцию и решил, что помощь ему и впрямь понадобится. Что при пускании крови, что при неумелой ампутации, Генри будет орать как резаный и брыкаться.

— Да, давай. А лучше позвать ещё кого-нибудь.

— Нет, для пары порезов нас двоих хватит, — Джек направился к палатке Роджера, не испытывая естественного беспокойства по поводу того, что сам Роджер идёт прямо за ним с хорошо отточенным ножом в руке.

Генри лежал на подстилке и крупно дрожал. Он редко пересекался с Вождём в замкнутом пространстве и уж точно давным-давно не вступал с ним в разговоры. Наверное, лет десять. Так что он немного струхнул, когда в палатку первым вошёл не Роджер, а Джек. Однако с появлением Роджера стало только хуже — в руке он держал нож.

— Пожалуйста, не надо, Роджер, — шептал Генри бескровными губами и смотрел на Роджера умоляюще, жалобно. Роджера это проняло, и он поспешил успокоить его.

— Не трясись, не будем отрезать. Я только пущу тебе кровь, чтобы вышел яд.

Генри заметно расслабился и шумно выдохнул, даже прикрыв от облегчения глаза.

— Больно всё равно будет, так что Джек тебя подержит, — Роджер так волновался, что назвал Вождя по имени, а тот не обратил внимания. Он уже садился на Генри верхом, лицом к ногам, чтобы придерживать и руки, и ноги. Генри послушно втиснул руки между своими боками и бёдрами Джека, приподнял обмотанную, уже скверно покрасневшую ногу. Роджер взял её странно бережно, осмотрел место прокола, нахмурился, увидев, как далеко уже расползлось заражение, и резким движением надрезал вену на лодыжке у косточки. Это было не столь больно, как предполагал Генри, и он только сжал зубы и застонал. Роджер улыбнулся одобрительно, но Генри этого не видел.

Тёмная венозная кровь потекла Роджеру на руки, и он отчётливо увидел, как нога бледнеет и принимает более здоровый цвет. Синеву можно было скорее объяснить пережатыми сосудами, чем реакцией на яд. Генри облегчённо вздохнул, и Джек слез с него — держать не понадобилось.

Джеку показалось, что тёмное, хмурое лицо Роджера просветлело. На Вождя, правда, это произвело мало впечатления. Роджер, привязавшись к Генри, не переставал быть садистом, подонком и угрозой его, Джека, власти.

— Отдавай нож, — Джек встал рядом с Роджером, глядя на него хмуро, и требовательно протянул руку ладонью вверх.

Роджер поднял глаза, непривычно смирные, и сказал:

— А вдруг ещё раз пустить придётся? А если я не успею до тебя добежать?

Вождь помедлил, пораскинул мозгами, и ушёл, не сказав ни слова, оставил нож Роджеру. Он решил, что заберёт нож, как только Генри пойдёт на поправку, а потом уж никому не отдаст.

Однако его планам не суждено было сбыться: Генри на поправку не пошёл. Весь день после кровопускания он был довольно бодр, но к вечеру у него поднялся сильный жар, и всё племя от костра слышало, как он стучит зубами в ознобе. Роджер, мрачный как туча, выходил из своей палатки только чтобы принести мальчику воды, и, несмотря на то, что ни в племени, ни среди охотников его никто не любил, все как-то разом прониклись к нему жалостью.

Роджер даже позволил Ральфу и близнецам приходить в свой шалаш, чтобы ухаживать за больным. Помогал им промывать рану, придерживал Генри, извивавшегося от боли и ужаса. Беспокоился и нервничал, забывая о своей вражде с большинством членов племени.

Его доброта дошла до такой степени, что, когда на точно такого же ежа наступил Сэм, Роджер пришёл в близнецовый шалаш и при помощи Эрика пустил кровь и ему. Близнецы поблагодарили его, но он вышел молча, погружённый в свои мысли, вытирая нож о бедро.

Когда Роджер понял, что Генри всё-таки умрёт, к нему вернулась его жёсткость и всепоглощающая ненависть. Генри бледнел и таял на глазах, не мог есть, под его глазами уже пролегли чёрные тени. Роджер был в ярости. Теперь он был бессилен — отрезать ногу было уже нельзя, воспаление пошло дальше. В паху, подмышках и на горле Генри набухли лимфоузлы, и он не мог шевелиться из-за адской боли. Он не ел и не пил, из-за удушающей жары не хотел даже в туалет, и Роджер не отходил от него.

Его слепая ярость на несправедливость небес усилилась, когда он узнал, что Сэм поправляется. Ему помогло кровопускание, он был слаб, но ел и пил, щёки его горели, но он шёл на поправку. Не веря ушам своим, Роджер даже пришёл проверить и убедился — Сэм лежал на пальмовом ложе, измождённый, но явно готовый набираться сил. Страшный взгляд Роджера заставил его передёрнуться, да и Эрика тоже, но Роджер вышел молча, играя желваками.

Генри уже не открывал глаз. По телу его ползли тёмные пятна, от ноги и выше, и Роджер знал, что, когда они доберутся до сердца, Генри умрёт. А они были уже близко. Роджер, рассуждая трезво, давал ему времени до завтрашнего утра. В лучшем случае до вечера.

Забравшись в шалаш, Роджер устроился у его головы со слипшимися, потемневшими от пота волосами. Генри, не приходя в себя, тихо стонал. Над ним уже кружили мухи, и Роджер взял пальмовый лист и принялся обмахивать ещё живого мальчика, которого мухи уже готовы были обсесть.

Роджер не спал всю ночь. Обтирал прохладной водой горящий лоб и смачивал запёкшиеся губы, а пятно всё ползло, ползло, заливая живот и грудь. К утру Генри очнулся и попросил пить, но не смог сделать и двух глотков. Роджер приподнял его голову, устроил у себя на коленях и склонился к нему, силясь угадать в тихом шёпоте связные слова.

Наконец, он отчётливо услышал:

— Роджер.

Он весь вскинулся, подхватил Генри, переложил повыше и прижал к груди, поддерживая ладонью голову.

— Что? — он метался глазами по бледному лицу, почти растерянно. — Что?

— Ты любишь меня?

Роджер опешил. Он ждал чего угодно, только не такого вопроса. Он не верил в любовь, он верил только в ненависть. Даже то, что его болезненные, построенные на тяге к жестокости отношения с Генри не походили на ненависть, его не смущало.

Рука Генри слабо приподнялась и зарылась в густые чёрные космы, притягивая лицо к лицу, и Роджер склонился, прижимаясь губами к липким от пота щекам и лбу, целуя сухие губы. Он не мог выразить свою любовь иначе.

— Роджер, — Генри заплакал. Точнее, глаза его налились слезами, от этого став ещё больше. — Роджер, ты меня любишь? Роджер… — он закашлялся и отвернулся. — Скажи, ты… Роджер…

Роджер держал его в руках и чувствовал, как он холодеет. Он становился тяжёлым, и Роджер знал, что это значит.

Когда Генри захрипел и мелко задрожал, нелепо хватаясь за прелые листья и сильные руки, держащие его, Роджер будто очнулся. Он прижал его к себе крепче, пытаясь уловить последние вздохи, последний удар сердца, каждое судорожное движение умирающего тела, и выдохнул хрипло, жалко:

— Я люблю… Я люблю, Генри, я люблю тебя.

Но Генри уже не слышал. Он вскинулся в последний раз и обмяк, голова безвольно повисла, серые глаза, пять минут назад наполненные болью и страданием, бессмысленно уставились вверх.