Из детства Литы - Страница 8

— Лушку оставили, но она нейдет… Ревет, боится, говорит: ишь какие, сами наутек, а меня на смертыньку! И то: им что до девки? Унести бы свои ноги. А она говорит: я вольная, не покупная, не пойду, и кончено!

— Как же это будет, Боже мой? — вскрикнула Евлалия.

— Доктор обещался завтра с утра сиделку прислать.

— А сейчас? Если что понадобится?.. О, заячьи души! — гневно сказала Евлалия.

Все в ней дрожало. Все ее давнишнее, гнетущее, вдруг сразу уступило место новому, властному чувству — жалости к брошенному, может быть умирающему ребенку. Она крепко стиснула руки, потом быстро и решительно, как в воду бросаются, подошла к двери, ведущей в парадные комнаты, и — повернула ключ в замке.

Антипьевна обмерла и смотрела на нее, еще не соображая хорошенько, в чем дело.

Ключ, заржавевший от долгого неупотребления, несколько времени не поддавался лихорадочной руке Евлалии, и это маленькое сопротивление как будто еще более разожгло ее решимость. Он наконец повернулся со звоном, точно ключ темницы, и двери распахнулись перед Евлалией. На минуту она пошатнулась на пороге — так взволновал ее вид этой комнаты, где она не была семь лет, а все осталось по-старому. Но потом она встряхнула головой и уверенно пошла в комнату Литы.

Нянька кинулась за ней, не зная, благословлять ли ей Бога или приходить в отчаяние. Страх за жизнь своей ненаглядной взял верх, и она крикнула:

— Барышня, голубушка, что вы делаете? Да ведь прилипчиво! Сохрани Бог, заболеете!

— Ну полно, няня! Что мне в жизни? — ответила нетерпеливо Евлалия, и в эту минуту, сама того не зная, она сказала неправду: в нее уже проникло то, ради чего стоит жить и что дает желание жить, — любовь и жалость к другому человеческому существу.

Она вошла в неприютную, холодную, несмотря на жаркий день, комнату — на большой постели лежала Лита, горевшая в жару, разметавшая и сбросившая с себя одеяло. Она что-то бормотала в бреду и смотрела блестящими глазами на цветочки на обоях. Очевидно, она считала их:

— Красненький, синенький… пять, шесть, восемь, тринадцать… сбилась, опять сбилась… восемь, девять, десять…

Но, увидев тетку, она вдруг улыбнулась — не удивилась и не испугалась нисколько, как будто приход ее в эту комнату был самым простым и естественным явлением. Протянув к тетке худые, горячие руки, громко и ясно сказала:

— Милая, милая тетя Евлалия!..

Потом слабо сжала ее руки и затихла, улыбаясь и глядя на нее.

Та села рядом с ней и тоже пристально долго смотрела на больную. Ее заливала волна горячего сострадания к девочке, сердце ее билось.

«Как у нее здесь неприветливо!» — подумала она. И новые мысли забродили в голове: что-то словно упрекало Евлалию за то, что рядом с ней, среди тупых, не любящих никого женщин, томилось вот это юное создание, — томилось, как она, почти в такой же темнице, но не в добровольной, а тягостной для нуждающейся в ласке и свете детской души…

Образ милой сестры вставал перед нею, и в чертах смуглого личика она узнавала Мелитину, узнавала и себя — обе они вышли в мать.

Мелитины уже не было в живых, когда случилось несчастье, подкосившее жизнь Евлалии. Но будь Мелитина жива, она не оставила бы сестру, Евлалия понимала это. Неужели же теперь она даст погибнуть ее ребенку? Ответ был ясен: ни за что.

«Я должна быть теперь при ней… Потом я всегда могу вернуться к прежней жизни», — успокаивала себя Евлалия.

— Здесь сыро и нехорошо… — сказала она стоявшей у порога няньке. — Отнесем ее ко мне. Или, может быть, ты боишься?!. Так ступай, я и одна справлюсь.

— Ну что вы, матушка, коли вам жизни своей не жалко, так неужто ж мне, старой, себя беречь? — покорно ответила нянька.

— Поди же, приготовь у меня постель. Вынь чистое все…

Евлалия распоряжалась, как будто она никогда ничего иного не делала. Она послала няньку, а сама, оставив забывшуюся полусном девочку, вышла во двор и направилась в кухню.

Прислуга перепугалась, как при виде покойника, явившегося из гроба, и повскакала с мест. Евлалия спокойно и властно спросила:

— Кто ездил за доктором?

— Я-с… — вытянулся Слюзин, с которого от страха мгновенно даже хмель слетел.

— Куда?

— Тут недалеко… военный доктор…

— Ступайте и попросите его немедленно опять.

Ей надо было знать, что делать с ребенком. Агния уехала, не оставив никаких распоряжений никому, кроме Лушки, а та с перепугу убежала из дома к куме, заявив, что не вернется, «хоть бы ее волоком волокли».

Доктор приехал через час и немало удивился, найдя больную в другой обстановке, а рядом с ней — вместо трех исчезнувших бесследно старух — красивую, очень бледную девушку в черном платье, которая отрекомендовалась ему теткой больной.

— Я… не знала, что племянница заболела. Меня… не было… — смущаясь, объяснила она ему. — Но теперь я останусь при ней… скажите мне все, что надо делать.

— Но… вы знаете, что болезнь очень заразительна? — осведомился доктор.

— Я не боюсь! — спокойно ответила Евлалия.

— Вот и отлично! Кто не боится, того зараза не тронет! — улыбнулся доктор, и улыбнулся он такой доброй улыбкой, что Евлалия, сама не заметив как, ответила ему тенью улыбки и подумала: «Какие у него славные глаза».

Доктор назначил лечение и прибавил:

— Сиделку-то я вам все-таки пришлю… Надо будет и ванны делать и вообще… всякую черную работу. Вы-то сами не очень здоровы. А?.. — с сомнением посмотрел он на Евлалию.

— О, я совсем здорова! — смущаясь, ответила она.

— Ну вот… значит, первым делом — компресс, ну и все, как я сказал.

— Я все помню… Так до завтра?

— Непременно-с.

Доктор уехал, а у Евлалии сразу оказались полны руки дел. Надо было посылать в аптеку, распорядиться ванной, устроить компресс, дезинфекцию. Нужно было денег: того, что нашлось у няни, не хватало.

Послали Слюзина в монастырь к Агнии с письмом, которое произвело впечатление разорвавшейся бомбы на Агнию Дмитриевну. Она, кажется, была более испугана и удивлена, чем обрадована, но махнула рукой и послала сестре денег и поклон.

— Бабушка! Слышите? Евлалия-то вышла!

— Ну, вышла и вышла… довольно уж… посидела и будет. Говорила я ей… не стоит запираться… вон погода-то какая… а она не слушала. А вышло-то по-моему.

— Да ведь заразится, боюсь!..

— Помолимся, помолимся, авось Бог и помилует, — ответила старуха. — Закажи молебен Пантелеймону Целителю.

— Денег просит… Я послала: мне что ж, мне ее не надо, у меня все ее цело… — взволнованно продолжала Агния. — Не бесприданница ведь… Да и не свои будет тратить… Из Мелитининых пойдет!.. — сообразила она. — Только бы не заразилась… Экая шальная, прости, Господи! Ведь сказал доктор, сиделку пришлет… Все не по-людски…

— Отслужи, отслужи Пантелеймону, — бормотала старуха.

Тем временем в рябининском доме пошло новое, не похожее на прежнее существование. Молодая жизнь боролась с опасной болезнью — боролась мучительно, задыхаясь, с бредом, горячкой и судорогами; упорно и страстно отстаивала ее Евлалия, набросившаяся на деятельность, как умиравший от голода на еду. Толстая, здоровая сиделка и Антипьевна помогали ей, и понемногу болезнь поддавалась лечению.

Изо дня в день приезжал доктор. Лицо его сначала становилось все озабоченнее и озабоченнее, потом прояснилось, и опять на нем стала появляться улыбка, которая так понравилась Евлалии.

«Говорят, по улыбке можно судить о человеке; если так, то доктор, должно быть, очень хороший человек!» — думала Евлалия.

К доктору она сразу почувствовала большое доверие и даже не рассердилась на него, когда он ей как-то сказал:

— Вам, сударыня, самой надо полечиться; извольте-ка у меня попить железа да гуляйте каждый день: ишь, сад-то у вас какой, как будто и не в Петербурге, а вы ведь совсем не гуляете.

— Почему вы думаете? — удивилась Евлалия.

— Да уж вижу… Правда… ведь? Сознайтесь-ка!